Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

«Он применяет дисциплинарную систему Западной Пруссии к делу транспортировки почты. Не то чтобы он жесток или жаден: нет, он убивает людей ради чистой идеи, которую он никогда не способен точно определить, даже самому себе. В нем есть нечто суровое и безнадежное. Его душа мертва; и, чтобы скрывать от себя эту мертвость, это составляющее сущность его бытия одиночество в мире живущих людей, он обожествляет Работу…» Мы ведем себя так, как будто существует что-то более ценное, чем человеческая жизнь… Но что? «И ему никогда не удается ответить на этот вопрос. Ответа нет. Его самый близкий подход к ответу этому – формула Конрадия о Долге, облеченная в формулу сверхчеловека, Долг, исполненный независимо от того, действительно ли это понято Ривьером или его подчиненными, Долг сам по себе, без персонального и социального значения».

«Ривьер, – продолжал он, – больной человек, гниющий человек, подобно всем, кто очарованы зрелищем чистой власти и чистой работоспособности, оторванной от благодетельного результата. Но автор не признает это, не желает видеть это. Вместо этого он поддерживает Ривьера как высочайшего мистического героя. После того как Ривьер (хотя совсем как у русского дворянина, его сердце разрывается) стоически вынес смерть своего любимого пилота Фабьена, автор заканчивает рассказ: «Ривьер возвратился к работе, и, пока он шел, служащие вздрагивали под его строгим взглядом: Ривьер Великий, Ривьер Завоеватель, несущий тяжкое бремя победы».

Такой же довод может использоваться, чтобы осудить любое предприятие, с присутствием элемента риска – высадку на Луну, например, и я лично сомневаюсь, что, если бы сегодня ему пришлось пересматривать свое отношение к книге, Фадиман пришел бы именно к такому же заключению. Но на него влиял, и достаточно оправданно, дух времени, что он ясно дал понять в следующем параграфе:

«Приходишь в уныние, когда видишь, как такой большой художник, как Андре Жид (только что подписавший манифест Роллана против войны), восхваляет книгу в фашистском стиле, возводя в добродетель ее лихорадочный героизм, объявляя, что «счастье Человека не в свободе, а в его принятии долга». Разве он не видит, что общепризнанное красноречивое обожествление общей воли и энергии Сент-Экзюпери прямо приводит к фон Трейчке и мании величия дуче? Он не видит, что это аляповатое героическое чувство может легко быть привлечено на службу и что его бессодержательная привлекательность может обмануть людей, ослепить их и привести прямо к смерти? Это никакая не обыкновенная история приключения (пусть таковой она бы и была!), но опасная книга. Опасная, потому что прославляет пагубную идею, маскируя ее под романтичные чувства. Опасная, потому что она вербует прекрасный одаренный талант в защиту духовного торизма».

Самое малое, что можно сказать по поводу цитируемого высказывания, – оно несправедливо по отношению к Жиду. Его утверждение, будто счастье состоит не в свободе, а в принятии долга, тяготеет больше к Достоевскому и Канту (однажды написавшему трактат «Вечный мир»), чем к кому-либо еще. Крайне далекий от малейшей близости к фон Трейчке или Муссолини, Жид был очарован новым социализмом, возникающим на Востоке. Можно, конечно, спорить, не был ли Достоевский «духовным Тори», и что различные веры или доводы, по которым живет человечество, образуют длинную хронику человеческого заблуждения. Но опыт этого столетия, не говоря уже о других, казалось бы, должен был показать, что духовная пустота или отсутствие веры не кончается ничем, кроме отклонения от нормы или отчаяния. Жид к тому же проявил осторожность и привел выдержки из письма Сент-Экзюпери, написанного в Кап-Джуби, в котором храбрость, как пустая бравада, располагалась последней в ряду достоинств по Платону. Фадиман весьма справедливо отметил обнаруженные им отголоски ницшеанских ноток в «Ночном полете» и набросился на роман. Чего он не мог знать, было то, что более решающим в создании романа был собственный опыт автора в «Аэропостали», предприятии, которое оказалось конкурентоспособным, что и говорить, но совсем не шовинистическим; и предприятие, чей закат, как покажет дальнейшее развитие событий, оказался одним из признаков катастрофической потери национальной воли и судорожной озабоченности защитой, которые и должны были поощрить манию величия как отклонения в психике дуче и фюрера.

И при этом Дидье Дора, которому была посвящена книга, не относился к числу «необычайно придирчивого начальника», увиденного Фадиманом в Ривьере. Суровость системы материального поощрения и штрафов, введенной Дора для поощрения и наказания пилотов, служила цели спасения жизни людей, а не их гибели. Однажды Гийоме, исключительно надежный авиатор, сумел остановить свой самолет только у самой кромки взлетно-посадочной полосы, потому что он не мог приподнять хвост от земли. Когда он вылез из кабины, то обнаружил, что механик полностью перевернул хвостовые тросы! Его награда за предотвращение серьезного несчастного случая, как ни странно, едва компенсировала отмену его ежемесячной премии; но когда он отправился к Дора требовать справедливости, тот немедленно поставил его на место: «Обязанность пилота – проверять работу своего механика». Когда Мермоз, после его эпохального перелета через Атлантику в 1930 году, решил повторить этот перелет на том же самом гидросамолете обратно из Натала до Сен-Луи-дю-Сенегаль, Дора по телеграфу приказал ему отложить полет до тех пор, пока двигатель не будет полностью перебран. Но Мермоз обратился через голову своего начальника к Марселю Буйю-Лафону, получил от того разрешение, и в конце концов ему удалось поднять в воздух гидросамолет над безветренной лагуной только после пятидесяти трех безуспешных попыток! Через шесть сотен миль из-за серьезной утечки бензина Мермозу пришлось сделать вынужденную посадку в океане рядом с одним из наблюдательных океанских судов «Аэропостали». Экипажу из трех человек и мешкам с почтой удалось спастись, но волна опрокинула самолет, и он утонул. В Дакаре спонтанно шумно приветствовали «героя», благополучно выбравшегося из переделки, на него обрушился поток поздравительных телеграмм, но Тулуза отреагировала ледяным молчанием. В Монтодране, когда он появился для объяснений, Мермозу пришлось протомиться в прихожей какое-то время, прежде чем Дора согласился принять его. Случилось то, чего он боялся, отрывисто объяснил ему босс; в упрямых попытках поднять гидросамолет в воздух в течение нескольких безветренных недель он напряг двигатель, и это привело к вынужденной посадке посреди океанских волн. И нечем хвастаться. Отсюда и отсутствие приветственной телеграммы. И (это было не менее типично для Дора), сделав строгий выговор, он поспешил заверить Мермоза, что тот не потерял его доверия. «Насколько трудно, – написал Дора в книге «Под шум моторов», – управлять такими яркими личностями, для которых слишком строгая дисциплина едва терпима! Разрешить им идти их собственным путем часто означает осудить их на смерть; но жестоко оборвать их иногда достаточно, чтобы убить их энтузиазм».

Это не слова последователя фон Трейчке, из некоторого дерзкого позерства призывающего своих людей к новым высотам жертвенного героизма. Это был строгий, земной язык босса, кто проявлял суровость, поскольку имел дело с людьми, по сути своей пионерами и авантюристами, постоянно соблазнявшимися стать первым. Дора определенно намеревался полностью исключить подобную ерунду, и это превратило «Аэропосталь» в нечто иное, чем группу цирковых акробатов, в подлинное братство пилотов, среди которых были лидеры, никакая организация не может функционировать без них, но там не было никаких «асов». Ничего этого не понял Клифтон Фадиман, хотя многое было показано в «Ночном полете». Но пилоты, товарищи автора, знали это, знали они и то, что Дора как личность был больше чем Ривьер, а реальная история авиалинии более драматичной, чем ее отблески в романе, и многим из них потребовались годы, чтобы простить Сент-Экзюпери (а некоторые так никогда его и не простили) за то, что тот написал «Ночной полет». Он намеревался написать хвалебную оду Дора и его товарищам, но вместо этого роман превратился в литературный камень на шее. И это явилось основной причиной, по которой он никогда больше не писал романов. Он понял – в реальной жизни намного больше благородства, чем в художественной литературе. И это объясняет, почему, несмотря на свой огромный поэтический талант, Сент-Экзюпери потребовалось еще семь лет, прежде чем он рискнул появиться с другой книгой.

* * *

В середине февраля 1932 года, после отпуска, который продолжался целых девять недель, Сент-Экса снова вызвали на работу в «Аэропосталь». На сей раз его направили в Марсель, пилотом гидросамолета, поскольку авиалиния теперь проложила маршрут через Средиземное море в Алжир. Работа в целом оказалась обычной, без тех острых ощущений, которые он испытывал на Рио-де-Оро и Аргентине, а тот факт, что его часто назначали в полет вторым пилотом, мало чем способствовал развеиванию скуки. В Джубе, как и в Буэнос-Айресе, он был кем-то; но тут он оказался всего лишь винтиком в механизме.

«Аэропосталь» тем временем находилась в более затруднительном положении, чем когда-либо. Как если бы смещение Дора и ущерб, нанесенный Серру, не удовлетворили Андре Буйю-Лафона, теперь погрузившегося в новое и даже более катастрофическое предприятие. В своем ложно понятом рвении услужить хозяину, один из его помощников представил его странному, с бегающими глазками индивидууму с еще более не внушающим доверия именем Люко. Этот Люко, утверждавший, будто он добросовестный журналист, уверил Андре Буйю-Лафона, что в ходе его журналистских исследований в бурных водах французской политики он сделал некоторые потрясающие открытия. Таким образом, если министерство авиации (все еще возглавляемое Жак-Луи Дюмеснилем) было настолько критически настроено по отношению к организаторским методам Буйю-Лафона и упрямо отказывалось индоссировать ссуду на 200 миллионов франков, объяснялось это только тем, что будто бы Эммануэль Шомье, возглавлявший отдел гражданской авиации министерства, тайно договорился с Пьером Латекоэром и Беппо Массими продать часть активов «Аэропостали» авиалинии «Люфтганза» в Германии. Шомье, как нашептывал Люко, даже был подкуплен немцами, чтобы пролоббировать сделку; и, по мере того как эта особая ситуация развивалась (тут Люко не страдал отсутствием воображения), в амстердамском банке открыли специальный счет для него и его друзей. Это фантастическая паутина, подобно арабским сказкам Шахерезады, росла и крепла, поскольку Люко, определявший легковерных людей с первого взгляда, продолжал приносить один за другим «документы» в доказательство своих обвинений.

Не учитывая предупреждений Роже Бокера, ставшего когда-то своего рода доверенным лицом для связей с общественностью у «Аэропостали» (и в придачу хорошим другом Сент-Экзюпери), Андре Буйю-Лафон слепо рвался вперед, довольный наконец, что имеет на руках карты и сумеет теперь утопить своих заклятых врагов, Дюмесниля и Шомье. Не предпринято было ни единой попытки проверить правдивость истории относительно специального счета, который немцы якобы открыли для своих французских благотворителей в голландском банке. Вместо этого, «документы», представленные Люко, преспокойно циркулировали среди множества депутатов, рождая слухи, которые распространялись по всем коридорам французского парламента. Правительство Пьера Лаваля только что пало; Андре Мажино, военный министр и изобретатель знаменитой «Линии», только что умер, объевшись устрицами; и Аристид Брианд, седоусый апостол постоянного мира, был вынужден уступить пост министра иностранных дел, который он занимал подряд шесть лет. Новое правительство Андре Тардье, разделявшее германофобные чувства Клемансо, оказалось еще приземленнее и антигермански настроенное, чем предыдущее; так что новости, будто высшее должностное лицо в министерстве авиации состоит в секретном сговоре с Берлином, были со злорадным восхищением подхвачены его врагами, дабы опустошить кабинет.

Но Андре Буйю-Лафон не сумел принять в расчет генерала Максима Вейганда, тогдашнего главу Генерального штаба армии. Обвинение, что Шомье, высшее должностное лицо в министерстве авиации, находится на содержании у немцев, было, как считал Вейганд, вопросом, касающимся интересов «национальной обороны» Франции. Андре Буйю-Лафона, соответственно, пригласили посетить военное министерство, захватив с собой «документы», им собранные. Но осторожный генерал, пролистав папку, спокойно положил их в ящик своего стола и запер его. Когда изумленный посетитель попросил вернуть документы назад, Вейганд открыто отказал ему в этом. «Мы изучим эти документы, и, если они подтвердятся, вы можете быть уверены, мы примем соответствующие меры», – сказал он и вежливо, но твердо указал Буйю-Лафону на дверь. Меры не заставили себя ждать. Итоговое исследование показало, что «документы» Люко – обычная подделка. Вейганд принес досье Полю Паинлеву (сменившему Дюмесниля на посту министра авиации) и предписание на арест Андре Буйю-Лафона, обвиняемого в использовании фальшивок. Начавшись как финансовый кризис, дело «Аэропостали» превратилось в полнокровный судебно-политический скандал.

Все это очень мучило и удручало Сент-Экзюпери, видевшего, как компания, в которой он был когда-то так счастлив и которую он стремился воспеть в «Ночном полете», становится объектом публичного позора. В июне 1932 года он получил двухнедельный отпуск, чтобы помочь матери переехать из Сен-Морис-де-Реманс в квартиру в Каннах и помочь Консуэле преодолеть неприятные последствия автомобильной катастрофы в Ницце, но он проявил такую небрежность относительно возвращения на работу, что управлению «Аэропостали» в Тулузе пришлось 22 июля отправить ему резкое уведомление, что продление отпуска, который он просил (с 1 июля), истекло, а он даже не побеспокоился телефонировать и представить свои объяснения.