Арабская поэзия средних веков
Шрифт:
* * *
Я покинут друзьями, и сердце мое изболело: Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело. И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ, И на что уповать, если верности в любящей нет? Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить? Так и буду я жить – только смерть и сумеет утешить. * * *
В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела. Было время покоя, роса на пустыню легла. Там я девушку встретил, красивее всех и стройней, Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней. Я красы избегал, нарочито смотрел на других, Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих, Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед: «Небесами клянусь, эта девушка – жертва клевет». А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,- Изваяньем казалась любая из стройных подруг: «Заклинаю Аллахом – доверюсь я вашим словам: Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам? К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер, Не
* * *
Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя, У колодца я вспомнил – слеза из очей излилась. Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим, Если путь и далек, не спешим мы на этот раз. Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб, И слова о любви не скудели, к любимой мчась. Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам, Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас. Много женщин кругом – со мною она лишь одна, Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась. Если кто заслужить благосклонность хочет мою, Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ. Если взор затуманится, я говорю: «Может быть, Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?» Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,- И уже ободрился и боль в ногах унялась. * * *
Возле Мекки ты видел приметный для взора едва След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава, И с востока, и с запада вихри его заносили,- Ни коней, ни людей,- не видать и защитного рва. Но былую любовь разбудили останки жилища, И тоскует душа, как в печали тоскует вдова. Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба Перекрыла останки песка золотого плева. Быстротечное время и ветер, проворный могильщик, Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова. Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко От укусов змеи, потеряет над ядом права. В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? – Я голос Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва. За даренья любви от любимой не вижу награды, Дашь взаймы ей любовь – жди отдачи не год и не два. Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,- Берегись подойти – за ничто пропадет голова! А покинет становье – и нет у чужого надежды Вновь ее повстречать,- видно, доля его такова! Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски, Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова. Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем, И без имени явны приметы ее существа. В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,- Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва. Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых, Отвергал поученья ее племенного родства. Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья, Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства. Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе, Там, где резвые кони, где лука туга тетива. Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов, Я испытан в сраженьях, известность моя не нова. Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных, Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва. Рода нашего жен защищают бойцы удалые, В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива. Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет, И о наших делах не забудет людская молва. Знаю, все мы умрем, но не первые мы – не исчислить Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества. Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось, К доброй славе идем, и дорога у нас не крива. У долины Батха вы спросите, долина ответит: «Это честный народ, не марает им руку лихва». На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками Лишь появимся в Мекке,- яснее небес синева. Ночью Ашаса кликни – поднимется Ашас и ночью, И во сне ведь душа у меня неизменно трезва. В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится Одолел его сон, но закалка его здорова; Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится. Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва! * * *
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком, Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко. Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно! Нынче гости у нас – берегись чужестранного ока! Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших, И любовь обновится, дождавшись желанного срока». Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала, Только йеменский плащ укрывал красоту без порока. Тайно кралась она, трепетало от радости сердце, Тело в складках плаща отливало румянцем востока. Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,- Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека; «Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке, Тот далеко не видит, и думает он не глубоко: Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,- Поищи ее в Сирии или живи одиноко». Перестань убивать меня этой жестокою мукой - Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко. * * *
Я раскаялся в страсти, но страсть – моя гостья опять. Звал я скорбные думы – и скорби теперь не унять. Вновь из мертвых восстали забытые муки любви, Обновились печали, н жар поселился в крови. А
причина – в пустыне покинутый Сельмою дом, Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем. И восточный и западный ветер, гоня облака, Заметали его, расстилали покровы песка. Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг И воззвал я к пустыне – на зов не откликнулся звук. Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,- А была она черная, сажи очажной черней. Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один - Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин. * * *
Простись же с Рабаб – но себя ободри, За слово привета ее одари. Рабаб надо мной издевалась, бывало, Мне влажные губы сама предлагала, Свивался с упреком лукавый намек, Привет же тебе, о сладчайший упрек! Бывало, уж место и время назначит, Придешь – и обманом опять озадачит. Тогда лишь встречались, когда караван В долине Мина свой раскидывал стан Дорогой на Мекку; камнями в том месте Велит Сатану побивать благочестье. Покинутый ею, утешься и вновь Вернуть не пытайся былую любовь. Смирись, позабудь о душевном недуге, Смирись, не ищи, где она и подруги. Любая из них – молодая краса - Как будто с усердием чтит небеса, Лукавые, будто стремятся к святыне, Как путник к воде в раскаленной пустыне. За искренность им прямотой воздаешь, А ежели лгут, так и ложью за ложь. Но все же я девушку, слывшую скрытной, Отправил к Рабаб со своей челобитной, Хоть верит любимая мне одному И в двери проникнуть не даст никому, Но девушка все же не зря ворковала: Рабаб от лица отвела покрывало. * * *
Терзает душу память, сон гоня: Любимая сторонится меня, С тех пор как ей сказали: «Он далече И более с тобой не ищет встречи». Отворотясь, не обернулась вновь,- И увидал я щеку лишь и бровь. На празднике, с ним очутившись рядом, Она добычу прострелила взглядом И так сказала девушкам и женам, Как антилопы легкие, сложенным: «Он будет плакать и стенать, потом И упрекать начнет,- так отойдем!» И отошла девическая стая, Крутые бедра плавно колыхая. Как раз верблюды кончили свой бег, И караван улегся на ночлег. И было так, пока не возвестила Заря рассвет, и не ушли светила. Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь! Уж день настал, пора пускаться в путь На север, там тебя томить не станут, Не будешь там в любви своей обманут». И ночь ушла, и наступил рассвет - И то была горчайшая из бед. * * *
Долго ночь не редела, душой овладела тоска, Но послала Асма в утешенье ко мне ходока, От нее лишь одной принимаю упрек без упрека, Хоть и много любил и она не одна черноока. Но она улыбнется,- и я уж и этому рад, Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд. Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ, Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот. Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся. Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся. И рассказывать стал, прибавляя того и сего: «Хоть не спали у них, я не мог достучаться его, Где-то скрылся, сказал – у него, мол, большие дела. Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла. «Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом Что до самого раджаба я не пущу его в дом!» Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости,- Но к сердцам от сердец подобают иные пути». Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое, А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!» Тут к ней сводня пришла,- а они на подобное чутки К деловым разговорам умеют примешивать шутки. Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет, Но становится громок, едва лишь девица затихнет. Говорок у распутницы вежливый, неторопливый, А сама она в платье паломницы благочестивой. И ее наконец успокоила хитрая сводня: «Все-то воля господня – сердиться не стоит сегодня». * * *
В час утренний, от взоров не таим, Горел костер перед шатром твоим. Но кто всю ночь подкладывал алоэ, Чтоб он струил благоуханный дым?… * * *
Я Зайнаб свою не склоняю на встречу ночную, Не смею невинность вести на дорогу дурную. Не так луговина в цветах, под дождем животворным, Когда еще зной не растрескал поверхность земную, Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет: «Я мир заключила иль снова с тобою воюю?» В гостях мы не видимся – если ж тебя и увижу, Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную. Меня ты покинула, ищешь себе оправданья, Но я неповинен, тоскую один и ревную. * * *
Убит я печалью, горчайших не знал я разлук. В груди моей буйствует сердца неистовый стук. Невольные слезы струятся, свидетели мук,- Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк. Она уезжает, уж руки проворные слуг На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк. К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг - Я знаю, навек отъезжает единственный друг.
Поделиться с друзьями: