Арабская поэзия средних веков

ИБН АР-РУМИ

* * *

Брось упреки, ты зло творишь, даже если добра хотел, Можно дружески пожурить, но и тут надо знать предел. Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь, А меж путников не любой достигает чего-нибудь. Знаю истину я одну, но уж это наверняка: «Жизнь не стоит менять на то, чего нету в руках пока». Из сокровищ земных, поверь, долголетье ценней всего, И не стоит любой доход мук, что терпят из-за него. Ты толкаешь меня на смерть, заводя об удачах речь,- Лучше было б тебе меня от скитаний предостеречь. Сжалься, доблестный, я собой рисковать уже не хочу, Но оплакиваю барыш, тот, который не получу. Натерпевшийся от шипов отойти от куста готов, Но, поверь, никогда в душе не откажется от плодов. Я в скитаньях был рад платить за богатство любой ценой, Но оно, обольстив меня, повернулось ко мне спиной. И соблазнов его теперь избегаю я, как аскет, Хоть недавно еще считал, что достойнее цели нет. Вожделею к чужому я, по тянуться за ним страшусь,- Видит око, да зуб неймет. Кто несчастней, чем алчный трус? Он еще не отвык желать, но бояться уже привык, Для таких нищета всегда тяжелее любых вериг. И когда властелин меня стал одаривать наперед,- Ибо даром стыдился пить даже песен душистый мед,- Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой; И не мог обуздать я их, слыша топот бед за собой. Трусость делала шаг назад, жадность делала шаг вперед, Не решившийся – не возьмет, остерегшийся – не умрет. Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу. Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу, И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти, Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути. Из-за бед, что всю жизнь мою шли ко мне одна за другой, Я в тревоге всегда: а вдруг твердь разверзнется под ногой. С нищетою смирился я, ибо легче смириться с ней, Чем опять попасться в капкан обольщений минувших дней. Я на суше изведал все: жажду, голод, мороз и зной. А на море – и борода и виски пошли сединой. Был я ливнем напоен всласть, вымыт волнами добела, И от ненависти к воде стала засуха мне мила. Но спасения нет от зла, что приходит само собой, И в пустыню заброшен был я насмешливою судьбой… Знает разве один Аллах, как мне тяжко под грузом бед, Через силу свой груз несу я с тех пор, как увидел свет. Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь, Призывала судьба дожди, злобным ветрам велела дуть. И земля обращалась в грязь под копытами скакуна, И от ливней путь раскисал, словно пьяница от вина. Чтобы ногу коню сломать и от цели отвлечь меня, Мир шатался, дожди порой шли без роздыха по три дня. И на ветхий заезжий двор славный путь я менял тогда, И усталость валила с ног, и с одежды текла вода. Но в домишке, где я мечтал отдохнуть от дорожных бед, Говорили: «Очаг погас, нет еды и постелей нет». Страх и голод в углу сыром коротали со мною ночь, До утра я не мог ни встать, ни бессонницы превозмочь. Крыша дождь пропускала так, что, ей-богу, я был бы рад Из-под крова уйти и лечь под какой-нибудь водопад. Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож,- Но порою и тихий звук человека бросает в дрожь. Ведь в заезжих домах не раз – все базары о том кричат - Крыши рушились на гостей, словно соколы на крольчат… Но и ясных морозных дней я забыть не смогу вовек, Продували меня ветра и слепил белизною снег. Путь по суше всегда суров, он походит на палача. Помни, едущий, дождь и снег – два любимых его бича. Иногда от ударов их можно скрыться куда-нибудь, По арканами пыльных бурь неуступчивых душит путь. Тем, о чем я сказать успел, сухопутье грозит зимой. Лето в тысячу раз страшней, лето злейший гонитель мой. Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней, Как жаровня, чадила степь, жаркий воздух дрожал над ней. А холмы и отроги гор, словно вздумав сгореть живьем, Окунались в слепящий зной, будто в огненный водоем. Для боящихся плыть водой ехать сушей плохой резон, Нe расхваливай этот путь – знаю я, чего стоит он. Можно летом коней седлать, можно вьючить зимой вьюки, Но ни то, ни другое мне, что поделаешь, не с руки. Страшен белого солнца жар, когда сохнет слюна во рту, А когда все дороги – топь, дождь со снегом невмоготу. Жаждет зной иссушить тебя, когда сух, как пустыня, ты, Дождь стремится тебя полить, когда весь ты – кувшин воды. Если жаждой гортань горит, не получишь ты нн глотка, Если ливнями путь размыт, щедрость выкажут облака. Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня, А в мечтах у нее одно – повернее сгубить меня. То разбойник с нагим мечом мне встречается поутру, То под вечер трясет озноб, превращая в мороз жару. Всемогущ и велик Аллах, нет нигде для него препон, И меня от дорожных мук милосердно избавил он. Ускользнул я от мух и львов, миновала меня беда, Но вторично сухим путем не поеду я никуда. А уж водных путей пытать и подавно не стану я, Исстрадался на них мой дух, обессилела плоть моя. Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой, Но, увы, цепенеет ум из-за страха перед водой. Если с борта швырнуть меня и тяжелый мешок с песком, Погружусь я скорей его, буду первым на дне морском. Превосходно ныряю я, но выныривать не могу И, признаться, боюсь воды, даже стоя на берегу. Лишь в кувшины ее разлив, мы смиряем ее чуть-чуть, Но возможно и тут подчас захлебнуться, решив хлебнуть. Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?… Всплески рыбин – взблески мечей, клочья пены – гривы коней. Чуть качнет гребешком волна, чуть обрызжет ее закат,- Как мерещатся мне бойцы в чешуе обагренных лат. Каждый гонит свою волну и верхом на лихой волне, Потрясая мечом кривым, с грозным ревом летит ко мне. Можешь ты возразить, сказав: «И за море плывет иной, А в сравнении с морем Тигр – так, речушечка в шаг длиной» Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх Извиненье у робких есть в волнах яростных и ветрах. Опровергнуть тебя легко, красноречье мое не спит, Возражений моих рекой будет довод любой размыт: Тигр – обманщик, моря – и те простодушней его в борьбе, Притворяется кротким он, ярость бури тая в себе. Лижет ласково он борта, недоверье преодолев, А потом от игры ветров в исступленный приходит гнев. Камни, скрытые под водой, – вот предательств его залог! Нет на свете такого зла, что бы Тигр совершить не мог. И когда тихоструйный ток превращается в пенный ад, Наши утлые челноки перед яростью волн дрожат. И сбивает нас качка с ног, и окатывает вода, Хоть у мачты свяжись узлом, хоть зубами вцепись в борта. И возносят нас волны ввысь, и обрушивают в провал, Чтобы днище прогрызть могли злые зубы подводных скал… И море больше простора есть, и глубины там больше, но Море бед или море вод, это путнику все равно. Там ужасен разгул ветров, там встают до небес валы, И тугие удары их сокрушающе тяжелы. Страшно с берега посмотреть, даже если песчаный он, Даже если он острых скал и подводных камней лишен. А в открытое море глянь! Нет у буйных стихий стыда, Любит жертвою поиграть и натешиться всласть вода, Но пощады не стоит ждать от бездонных ее пучин, Если только спасет кого добрый сын глубины – дельфин. У дельфинов обычай есть – помогать морякам в беде И на спины себе сажать тех, кто держится на воде. Выплывают на них верхом утопающие порой, Чтоб на берег без сил упасть и песок целовать сырой. Лишь не вздумай пытаться плыть на куске судовой доски, Море вырвет ее из рук и со зла искрошит в куски. Но довольно! Морским путем ты меня соблазняешь зря,- Не по сердцу мне рев ветров и бушующие моря. Душу я приоткрыл тебе, не неволь же теперь меня, Ты прибежище тайн моих, ты мне ближе, чем вся родня. От рожденья судьба ко мне снисходительной не была, И испытывать вновь ее можно, только возжаждав зла. Все родились и все умрут, но любой, пока он живет, Пока носит его земля,- пленник горестей и невзгод. Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед… Хватит этой беды с лихвой избежавшим всех прочих бед.

* * *

Для тебя на холмах окрест созревают любви плоды, Персик, яблоко и гранат стать добычей твоей горды. Прогибая беседки лоз, наливается виноград, Грозди ягод черны, как ночь, или розовы, как закат, Или изжелта-зелены, или красным соком полны, Словно кровью хмельной сердца, что без памяти влюблены. Наши девушки – ветви ив, но созрели на них плоды, До сих пор плодоносных ив не видали ничьи сады. Вот нарцисс, в лепестках его отсвет прячется золотой, Вот кувшинка, она – как снег над задумчивою водой. Все прекрасное счастья ищет, властелином тебя избрав, Тонок трепетный аромат восхищенных цветов и трав. Что ни девушка – дивный плод, но не стоит судить на взгляд: Их отведав, узнаешь ты, сколько злого они таят. Ты сегодня поклясться рад, что сладки они, словно мед, Но какая-нибудь в свой час желчи в душу тебе нальет. Если б мог я вернуть покой истомленному сердцу! Но Там, где «если б» закралось в речь, об удаче мечтать омешно. Я несчастен, но я хочу хоть понять, для чего сюда Все обличья свои несут и искусство и красота. Чудо-дерево, к нам склонясь, тянет руки ветвей своих, И свиданья на них цветут, и разлуки зреют на них, Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль,- Повисают у губ плоды, не отведать которых жаль. Может быть, этот сад Аллах для того и явил на свет, Чтобы, всех испытав, узнать, в ком покорности должной нет. Испытанье задумал он не затем, чтобы мучить нас, Но затем, чтоб на книгу тайн мы поднять не дерзали глаз. Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать, Ибо благостен и привык от начала веков прощать. Много он сотворил чудес, испытуя нас так и сяк, Между ними и слабый пол: слабый пол – это сильный враг. Там, где стрелы любви свистят, не спасает броня от ран, Перед женщинами – ничто даже те, кого вел Хакан. Не родила земля того, кто поспорить бы с ними мог, И мудрейшие из людей прах целуют у стройных ног. Как бороться, когда одна может взглядом убить отряд, А другая взять войско в плен, и за это их не корят. Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее, Может раненому потом дать и радость и забытье. Лишь одно недоступно ей – верность слову, и, рад не рад, С этим должен смириться ты. Понимаешь, она – как сад, Что плодами порой богат, а порою плодов лишен, Что порою в листву одет, а порою и обнажен. Не ругают за это сад, но и женщина такова,- Изменяются что ни миг и дела ее и слова. Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она,- Ведь предательство слил в одно с любострастием Сатана.

* * *

Твой друг может стать оружьем врага могучим, Избытка друзей не зря избегать мы учим. Излишества тут, почти как во всем, опасны, Ведь в горле еда встать может комком колючим. Сегодняшний друг врагом обернется завтра, Меняются чувства зыбким подобно тучам. Иной говорит: «Друзей заводи побольше, Ведь большее мы всегда почитаем лучшим». Но слушай, ведь тот, кто много друзей имеет, Рискует подчас со змеем сойтись ползучим. Толпы избегай! Открой для немногих душу - Меж многих легко застрять, как в песке сыпучем. Ведь жажду твою моря утолить не могут - Но может ручей, что робко журчит по кручам.

* * *

Он стихи мои к Ахфашу снес и к тому же Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже. Я ответил: «Как смел ты творенье святое Дать тому, кто прославлен своей слепотою. Не слагал он стихов и в душе не имел их, Не лиса и не лев он для мудрых и смелых. Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради, Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради. Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава, Но ее раздавать нет у Ахфаша права. Ты, возможно, хотел мне большого позора, Но ведь Ахфаша брань забывается скоро. Или сделать его ты пытался умнее, Но ведь я для глухих говорить не умею. Он изрек приговор, но не понял, в чем дело,- Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела. Стих мой – истинный стих, что признали бы судьи, Если б судьями были достойные люди, А не он, нечестивец без божьего страха, Чувства слова лишенный по воле Аллаха. Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи, Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи, Список бедствий мне жизнь приготовила длинный, Но пока не велела писать для скотины; И коль мне обезьяна завидовать стала, В этом радости много, а горести мало. О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба, Пусть за мной днем и ночью следит она в оба; Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном,- Если ты почитаешь такое удобным».

* * *

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя, К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою. Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света Но что говорить об этом, когда невозможно это. А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин, Чтоб жил в нем его хозяин – великий мудрец и воин. Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира, Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира. Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты,- Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый. Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи, Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий. Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда Простые кирпич и камень не преобразились в чудо. И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, - Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном Любой из бойцов считался на родине марзубаном, Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками. А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали. Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи, Величье его, как солнце, слепило возведших очи. К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом, К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом Всегда при своем эмире он был неотлучней тени, И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки, Лицо опустив, касался груди подбородком всякий, Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом, А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом Хвалу властелину пели на ста языках вассалы, Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы,- Владела умами всеми, и душами, и сердцами Действительность, достоверно описанная писцами. Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий, А после дары и дани слагали у ног владыки. А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам, Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным. Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя, Как в угольях, ненароком не залитых поварами. А если и было прежде в злодействе оно повинно, То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина. Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело, Он может огня быстрее и душу обжечь и тело. Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, - Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши. По цвету оно – как пурпур, которого нет дороже, На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же… Младенцев к нему приносят красавицы, и любая Кротка и нежна, как кормящей матери подобает, Движений плода под сердцем не ведали девы эти, Их груди не набухали, по вскормлены ими дети. Две девочки, «Флейта» с «Лютней», и ласковы и забавны, Но радостней и печальнее «Бубен» – мальчонка славный. Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже, Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже. Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел Он словно Иса, сын Марьям, что бога в пустыне встретил В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна, А голос его и четок и звонок необычайно. Великою мукой мучат нередко друг друга люди, А он исцеляет души, а он заживляет груди. Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может. Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре, Иного ласкает радость, иного терзает горе. Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая, Берется эмира славить и женщина молодая. Покорны ее желаниям голоса переливы, Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы. Он льется, как солнце грея и золото рассыпая,- Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая. Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели, И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели. Порой он тревожит лаской, величьем пьянит порою, Пресытиться невозможно, следя за его игрою. Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья, Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья. Нe нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье, Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани. Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели, Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле. Без голоса жить веками мелодия не могла бы, Напев подыскали новый для песни чужой арабы. Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана, Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана.

* * *

Хрусталь не блещет ярче винограда, О спелый виноград, приманка взгляда! Блеск кожицы твоей из солнца соткан, А сок твой – полдня лучшая услада. Будь ягоды потверже – и рубины Вставлять в сережки было бы не надо. Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри Благоуханьем мускуса и сада. Твой сок под шкуркой – как вино в кувшине, Приятна нёбу терпкая прохлада. Когда к тебе пришел я, спали птицы, Но было сердце пробудиться радо. С собой привел я сыновей Мансура, При них луна тускнеет, как лампада. В сторожку мы украдкой заглянули, Ведь ранний нас веселью не преграда. И сторож встал, проворный, словно сокол, И дал понять, что не нужна осада. Нам не пришлось ни в чем его неволить, Досталась всем сладчайшая награда. Сверкал ручей клинком бесценной сабли, Искрился жемчугами звездопада И, словно змей, скрывался в ближней чаще, Блиставшей свежей зеленью наряда. Вблизи прозрачных струй мы пировали, И не было с весельем нашим слада… Но счастье – лишь залог невзгод грядущих. Проходит все. От рая шаг до ада.

ИБН АЛЬ-МУТАЗЗ

* * *

Тоска. Вином излечится она. Ты свет воды смешай с огнем вина. Вино старо? Но новых сил полно! В земле хранилось много лет оно. Его лишь чище делали года, В нем тонок вкус, в нем сила молода. Сейчас в кувшине только чистый свет! Осела муть, и ни соринки нет. Оно горит средь ночи смоляной, Как Марс горит средь темноты ночной. Как золото, бежит его струя Или, точней, как желтая змея. Вон пробка запечатала сосуд,- Как яблочко, ее сейчас сорвут! Об утреннем питье не говори, Дай кубок мне под вечер, в час зари! Ты, соглядатай, ум топя в вине, Друг с другом оставляй наедине Влюбленных. Душной ночь тогда была. Сплетались их горячие тела. Они расстались с проблеском луча, Стеная, плача, жалуясь, крича… А нас всю ночь тревожило одно: Блестевшее в глазах друзей вино!

* * *

Та звезда, что во мраке – как глаз, ожидает: вот-вот Соглядатай устанет следить и покойно уснет. А рассвет, что тихонько во тьме уже начал вставать,- Как клочок седины, проступившей сквозь черную прядь.

* * *

О глаза мои, вы мое сердце предали страстям! Плоть иссохла моя, так что кожа пристала к костям. Стан ее – как тростник, что возрос на откосе крутом, Он склонился под ветром любви, но поднялся потом. Пожалей же влюбленного,- я ведь опять ослеплен, Хоть кричат обо мне: «Он спасется! Опомнится он!» Написала слеза на щеке моей: «Видите, вот, Это пленник любви,- он под гнетом страданий живет!» Ничего не достиг я, лишь вздрогнул случайно – едва Мой коснулся рукав дорогого ее рукава. Я твоей красотою, безумец, оправдан вполне. Равнодушье других – не твое! – даже нравится мне. Дай свидание мне – за тебя готов душу закласть! До предела уже довела, меня, бедного, страсть.

* * *

Вот и юности нашей уж добрая четверть прошла. Что нам плакать о ней?! Ну, подумаешь, право, дела! Как светильники, светит уже на висках седина. Пусть! Вот зрелость. Смотри: впереди ожидает она.

* * *

Не пугайся греха, я б хотел, чтоб ты в жизни прошел Не как тот, кто идет, подбирая брезгливо подол. Не чурайся же малого – здание строят из плит, И из камешков мелких большая гора состоит.

* * *

Уязвляет меня, как змея, переменчивый рок. Изменили мечты. Я мечты растерял, не сберег… Человек наслаждался, он с жизнью всегда был в ладу За свои наслажденья – прощал ей любую беду. Но в мгновение то, когда пьющий питье смаковал, Жизнь толкнула его, не жалея, в бездонный провал.

* * *

Люди, вы выполняли приказы, вы слушались, люди, меня Возле стремени шли вы, сопровождая коня. Я скрывался от вас, исчезал, ожидая подчас: Кто поднимет завесу,- да есть ли смельчак среди вас? Жизнь меня оставляла в покое, но лишь иногда, Для того лишь, чтоб снова, как пес, меня грызла беда. Я оставлю в наследство одну лишь большую беду. Вместе с жизнью, приевшейся мне,- я навеки уйду.

* * *

Ночью молнию видел, блеснувшую вдруг из-за гор, Словно сердца удар, словно быстрый влюбленного взор. А потом ее ветер смелей подогнал, и тогда Засияла вся ночь, как летящая в небе звезда. Блещет молния смехом, а полночь грустит, исходя Бесконечными, злыми слезами дождя. И потоки дождя – как столбы в этом небе ночном. Словно шумных два спорщика: полночь и гром, Из которых один все кричит и кричит, а другой Все рыдает – с терзающей душу тоской. Полночь, важно явившись, сурово глаза подвела, Но от слез нескончаемых полночь вдруг стала бела. В свете молнии полночь нежданно напомнит змею, Что ползет по бархану и греет утробу свою. А лишь снова сверкнет среди облачных клубов густых, Ночь предстанет как груда прекрасных цепей золотых. Вот и ночь присмирела, звезду кто-то в небе зажег. Утро, спрятав лицо, собирается сделать прыжок. Оно встало пред ночью с полоской зари впереди, Словно конь белоснежный, с полоской ремня на груди.