Аргентинец поневоле 2

Индейцы пришли от имени алчного вождя Чегуека, чьи руки были в крови по самые локти, и предложили мне написать письмо аргентинскому правительству, чтобы оно отпустило на свободу захваченных в плен грабителей. Я был не в том положении, чтобы сопротивляться, хорошо зная, что, избежав первой ловушки, мы неизбежно попадем во вторую, поскольку индейцы хитры и беспощадны и уже приняли все меры предосторожности, чтобы не позволить нам улизнуть. Разнузданные толпы дикарей уже потирали руки в предвкушении моей ошибки. В бессильной ярости стискивая крепкие и блестящие, как у волков, зубы.

— Помни, бледнолицая собака, что сам бог Кудуани, в своей великой милости, лишил тебя разума и предал в наши руки! — угрожали мне краснокожие посланцы. — Теперь ты наш. С потрохами! Вся твоя жизнь, твое дыхание, голова и сердце — наши! Что бы мы не приказали тебе, ты должен исполнять не колеблясь, как рука выполняет волю головы. Иначе — смерть. Лютая, жестокая смерть!

Вынужденный отказаться от сопротивления, я решил пойти на хитрость, притворившись, что не знаю, какая судьба меня ждет. Умереть — всегда успею.

Под предлогом, что мне необходимо послать моих спутников к большому начальнику, я отправил двоих из моих гребцов-индейцев с весточкой в Пунто-Аренас.

Так же я написал аргентинскому правительству, изменив на противоположное содержание, продиктованное мне вождем: то есть, что ни в коем случае не следует отпускать никаких пленников, поскольку был уверен, что индейцы никогда не вернут мне свободу, а я надеюсь сбежать.

На следующий после отправления курьера день, с севера, с Рио-Колорадо, пришел одинокий индеец с багровым шрамом на лице.

Он сумел убежать из аргентинского лагеря, где уже погибли многие из его арестованных соплеменников, и сказал, что их все время убивают. Особенно буйный абориген был недоволен тем, что казнят не тех кто больше грабит, а тех, кто попадается. Это казалось ему высшей несправедливостью.

Кроме всего прочего, этот лукавый мошенник рассыпался в жалобах. Якобы все «вороны» наги и нищи, бедны и утомлены; в пути они вечно страдают от холода, голода, недостатка воды, их лошади почти ослепли, затем пожаловался на бледнолицых, которые разъезжали по стране, опустошали деревни, убивали животных; подчеркнул, что его народ никогда не причинял вреда бледнолицым и даже много раз отказывался воевать против них в союзе с другими народами, в завершении добавил, что они только приехали в гости, из любопытства, а на них вероломно напали и пленили…

Какой тут начался ажиотаж! Большой совет снова собрался на поляне у реки Лимая. Там старшие вожди, бросая на меня мрачные взгляды, полностью одобрили поведение Чегуека относительно моей персоны и решили занять отрядами все проходы, близкие к христианским постам…

Теперь все аргентинцы стали для аборигенов заклятыми врагами. И последние охотно бы истребили всех бледнолицых до последнего младенца.

Куркумилла совершенно умыл руки, бросив меня на произвол судьбы. Поистине он стал скользким как еврейская совесть. И я на своем печальном опыте убедился, что ни одному индейцу верить нельзя. Ни одному их слову. Нет такой страшной клятвы, которая могла связать краснокожего и заставить честно выполнять принятое на себя обязательство, в этом отношении все они поголовно лжецы и клятвопреступники. Нрав их коварен и лжив.

Будет мне наука. Как говорится: «„Кидок“ — для жизни урок!»

Но сейчас отступать было поздно. Да и некуда!

Власть на совете захватили вожди приграничных северных племен. Северные приграничники, нажившиеся в набегах на аргентинских трофеях, в душе глубоко презирали южных патагонцев за их сравнительную бедность и дикость нравов.

Их ярости никто не мог противостоять. Проклятая страна!

Боевыми приемами, сопровождавшими Большой совет, индейцы демонстрировали свою готовность к битве, и не раз я видел в нескольких сантиметрах от моей груди острие копья в руках свирепого индейца; не один камень, пущенный из пращи, просвистел у моего уха.

Веселье было в полном разгаре…

Вождь Нокучиек, этот кровожадный зверь, не хотел присутствовать на этом совете; у него были напряженные отношения с Чегуеком из-за высокой цены, которую тот запросил у него за смерть своего зятя, убитого на землях Нокучиека. Однако этот мерзавец, Нокучиек, велел своим посланцам передать совету, что не понимает, почему белых пленников до сих пор не убивают. Ему ответили индейской пословицей, утверждающей, что месть — это плод, который надлежит съедать зрелым.

Перед советом послали за колдунами, и, когда мы вернулись в Калькуфу, мы нашли там одного из них с помощниками. Колдун, окруженный аурой благоговейного почтения, провел три дня в кустарнике, произнося свои заклинания. Я еще подумал, что у бедняги разыгрался сильный понос.

Представьте себе мое удивление, когда на третий день колдун объявил, что знакомые духи принесли ему новость, что я написал в письме губернатору Рохасу, чтобы тот не давал свободу индейцам, а убил их. Ненависть к христианам, естественно, выросла.

Вождь Мачи, суровый и беспощадный детина, чей " добрый" взгляд способен убить скорпиона, сказал, что он считает мою смерть необходимой, поскольку многие индейцы уже погибли и бесполезно дожидаться возвращения остальных. Глаза туземца пылали, гнев разгорался как спичка, от которой вот-вот мог вспыхнуть целый пожар ярости.

Мачи, с налитыми кровью глазами, брызгая слюной от свирепости, приговорил меня к разрезанию живьем, чтобы предложить Небесным Богам мое сердце, как это сделают сейчас с быком.

Но Чегуек воспротивился тому, чтобы жертва была принесена немедленно. Он считал, что индейцам следует дождаться возвращения гонца. Так как еще надеялся обменять меня на кого-нибудь из своих людей. Которых Мачи было совершенно не жалко. Так как они с Чегуеком жестко конкурировали за пастбища.

«Постойте, негодяи», — холодея от ярости шептал я, будучи одним из главных «блюд» на индейском празднике. — «Дайте лишь мне вырваться из плена, я вам все это припомню!»

Индейцы временно оставили меня в покое и принесли в жертву быка и его внутренности. От меня, впрочем, скрыли причины, выдвинутые колдуном, и Чегуек соизволил объявить мне, что он не убьет меня сам, но не может противиться тому, чтобы другой великий вождь совершил жертвоприношение.

Для начала, выстроившись в ряд, вожди запели торжественную песню (каждый своего племени), к которой примешивались несогласованные крики и иногда пронзительные вопли. Басы, баритоны и теноры не соблюдали в этом хоре никакого порядка, но тем не менее примитивная дикая музыка очень гармонировала с типами певцов и с их окружением. Но мне подобная вакханалия только била по ушам.

После молитв шаманов последовала большая оргия, во время которой мне с молодецкой удалью непрерывно угрожали смертью. Индейцы, стаей голодных гиен, словно демоны зла, окружали меня, осыпая оскорблениями. Их ярость и бешенство вырастали по экспоненте с каждой секундой. Происходящее вызвало у меня чувство глубокого омерзения.