Архивы Конгрегации

– Ты продолжай, продолжай, - подбодрил его Дитрих.
– Все твои словесные выверты в протоколе подробно записаны, так что ни художества твои, ни отношение к Конгрегации, что, разумеется, не является само по себе наказуемым, пока не переходит в открытое противодействие, без внимания не останутся.

На этот раз обвиняемый говорил правду. Слишком подробным и четким был рассказ, да и вырвавшееся помимо воли признание в неблагонадежности говорило само за себя. Но, с другой стороны, "говорил правду" не значит "говорил всю правду". Наверняка ведь недоговаривает, выгораживая себя. Не слишком умело, отчего и случаются порой досадные промашки, но вполне намеренно и осознанно. И Дитрих с трудом удержался, чтобы не велеть исполнителю всыпать мерзавцу горячих, чтоб охоту хитрить и юлить повышибить напрочь. Трещит без понуканий - вот и ладно. Уточнить детали потом всегда можно будет.

Подследственный торопливо закивал и продолжил:

– Так вот, он мне это все говорит, а я ему не слишком-то верю. Мало ли засыл какой? Вот так согласишься с невесть кем, а потом пропадай душа ни за грош...

Дитрих нахмурился и начал медленно подниматься из-за стола. Шварц поспешно закивал и зачастил:

– Да-да, ну вот я ему говорю, дескать, может так, а может и не так, сказал бы господин хороший, что ему от меня надобно, а я бы уж покумекал, чем помочь смогу да стоит ли овчинка выделки. Он тогда головой покачал, вздохнул тяжко, подозвал разносчика и пива принести велел. И пока пиво ждал, молча сидел. Только взглядом меня из-под капюшона своего буравил. Я его глаз, понятное дело, не видел, только взгляд ощущал. Тяжелый такой взгляд, мрачный, оценивающий.

– Околдовывал, никак?
– скептически поинтересовался Густав.

– Да почем я знаю, может, и околдовывал!
– окрысился подследственный.
– Может, потому я ему в рыло-то и не двинул, а сидел и ждал, пока он свое пиво пить станет. А он не стал. Посмотрел на кружку, повертел, понюхал и в сторону отодвинул. Лучше б мне отдал, чем вот так носом вертеть. У меня-то последние гроши в кармане, сижу весь вечер с одной кружкой, как нищий какой, а этот нос воротит. А ведь ему не то, что мне налили. И кружка полная, и запах другой. Пиво настоящее, не помои какие.

– К делу, - резко напомнил Дитрих.

– Ну, вот когда он все это с пивом-то проделал, он мне и говорит, дескать, есть у него дело одно для бедного, но смелого парня, который хотел бы из помойной ямы выбраться, жизнь свою переменить и зажить заново припеваючи. Я послушал это и говорю: "Давайте-ка, господин хороший, толком. Что надобно, чем отплатите, а там и решим, хочу я чего, или мне и так неплохо". Только вы б, господа дознаватели, меня бы на пол опустили, а? Я ведь вам всю правду рассказываю, а плечи болят - сил нет. Эдак я что-нибудь важное упущу...

– А мы напомним, - угрожающе пообещал Дитрих.
– В твоих ногах, приятель, правды точно нет, так что повиси-ка пока. Чем быстрее расскажешь, тем скорее на грешную землю вернешься. А всю ли ты правду сказал, это я еще потом проверю.

Угроза прозвучала настолько многообещающе, что поджигатель тут же перестал ныть и затараторил с удвоенным усердием:

– Ну, тут он мне и выложил все. Надо, говорит, инквизитора одного проучить. Очень уж он мне насолил в одном деле. Имя ваше назвал, описал дом. Сказал, ежели все выйдет, как он велит, заплатит мне полтыщи талеров. Я аж рот разинул. Такие деньжищи и всего-то за факел в окошко...

– Недешево нынче инквизиторы ценятся, - протянул Райзе, видя, что Дитрих опять готов взорваться.
– Мне столько за полгода не платят.

– Вот я и удивился, - поспешил продолжить поджигатель.
– А он говорит: "за смелость". Дескать, инквизиторов боятся, вот и не берется никто. На одного меня, храброго парня, вся надежда. А он, значит, человек честный, понимает, что смелость - товар недешевый, вот и платит по справедливости. Потом, правда, он меня пугать стал. Говорит, дело непростое и очень тайное, и я, значит, сам понимать должен, что если не возьмусь, то он мне "болтать не позволит", и что коли он меня сейчас нашел, так и потом найдет. Прямо он ничем не грозил, но я понял, что убьет он меня, ежели не соглашусь. Ну, я что? Я и согласился. Лучше же пятьсот талеров, чем червей кормить... Он сказал, что я не только храбрый, но еще и умный, и дал мне двадцать талеров. Сказал, что задаток, и раз я его взял, то теперь повязан, и если пойду болтать, то все равно не выйду сухим из воды, потому что причастный. А потом он ушел. А я выпил его пиво. Вкусное было. Лучше, чем то, что мне наливали. И тоже ушел. А по пути домой ко мне подбежал какой-то малец... я не помню, как он выглядел, всеми святыми клянусь! Мелкий такой, грязный весь... и отдал сверток. Сказал, это мне. В том свертке был факел, и от него чем-то разило. Вот, я все рассказал. Отпустите меня! И дайте воды, Христом Богом молю...

– Все рассказал?!
– Дитрих вскочил так стремительно, что рванувшийся следом Райзе не успел его остановить, опрокинул табурет, подлетел к Шварцу и со всего маху залепил кулаком под дых. Тот поджал под себя ноги и тонко завыл.
– Врешь, гаденыш! В глаза мне врешь! Вы с этим мерзавцем давно в сговоре! В каком деле я ему помешал?! Кто это был?! Говори, мразь, а то я тебя сейчас здесь на ломти нарежу своими руками!!! Ты понимаешь, тварь поганая, что твои пятьсот талеров стоили жизни двоим детям?! Ты хоть что-нибудь хорошее в жизни своей сделал?! Или только разрушать способен?!

– Дитрих!
– Райзе явно окликал сослуживца не в первый раз, но только сейчас, когда он замолк на секунду, чтобы набрать в грудь воздуха и замахнуться для очередного удара, до затуманенного яростью сознания донесся вразумляющий глас Густава.
– Дитрих, охолони. Если ты его пришибешь, до костра он не дотянет и уж точно ничего полезного больше не скажет.

Ланц вдохнул, выдохнул, опуская руки и отступая назад. Сел на поднятый Густавом табурет, оперся локтями о низкий стол.

– Перерыв, - бросил он отрывисто, не глядя на исполнителя.
– Увести в камеру. Воды не давать!

Когда тяжелая дверь захлопнулась за двумя стражниками и охающим обвиняемым, Дитрих уронил голову на руки и шумно выдохнул.

– Тебе надо успокоиться, - участливо проговорил Райзе.

– Знаю, - отозвался Ланц, не меняя позы.

– Послушай, Дитрих... Может, не стоит тебе все же самому это дело вести? Я понимаю, тебе сейчас немудрено сорваться. Может, лучше я?

– Ты не понимаешь, Густав, - глухо выговорил Ланц, поднимая голову и переводя на сослуживца тяжелый взгляд.
– Я должен расследовать это дело сам. Сам, понимаешь? Это все произошло из-за меня, из-за моей службы, возможно, из-за какой-то допущенной мной ошибки...

– Не пускайся в самоуничижение, - Густав предостерегающе поднял руку.
– Это могло случиться с любым из нас. И сомневаюсь, что, окажись я на твоем месте, вел бы себя спокойнее, но сейчас - прости, Дитрих, - ты неработоспособен.

– Я успокоюсь, - упрямо ответил Ланц, беря стоявший на столе кувшин и наливая себе воды.
– Возьму себя в руки и продолжу допрос ad imperatum (прим.: согласно предписаниям (лат.). Если я еще раз сорвусь, - добавил он, поймав скептический взгляд Райзе, - иди к старику, пусть отстраняет меня от дела. Но попробовать еще раз я должен.

– Ну, попробуй, - с ноткой сомнения произнес Райзе, поднимаясь.
– А я пойду пока, отправлю кого-нибудь в эту "Ляжку", может, удастся что проверить.

* * *

Когда через полчаса Говард Шварц снова переступил порог допросной, следователь третьего ранга Дитрих Ланц был холоден и спокоен, во всяком случае внешне. В душе его продолжала бушевать буря, но он упорно загонял ее в дальние закоулки рассудка, не позволяя захлестнуть себя целиком.

– Итак, - проговорил он сухо, когда подследственный был водворен на прежнее место напротив допросчиков, - повтори еще раз, только кратко, кто, где и как тебя нанял.