Аркадиана

– - Нина, Нина, - говорит он укоризненно, качая головой, и физиономия у него расплывается, как у довольного крокодила.
– Опять грызешь? Ну что с тобой делать...

– - Елки, кому я мешаю?
– удивляюсь я, пряча руки за спину.

Он, не спеша, снимает начищенные ботинки и одевает тапочки.

– - Окружающую среду загрязняешь, - говорит он степенно, как купец первой гильдии.
– Плюешь на улице, как верблюд... Что будет, если все начнут плевать?

– - Все и так плюют, - говорю я.
– Да что я! После собачников я тут вообще отдыхаю. Вон, как снег весной растает - не пройти и не проехать, везде лежит выше головы, и на дорожках, и на травке тоже... положено. Да что весной, помнится, в их так называемый милениум, первого января двухтысячного года на Тверском бульваре все лежало выше крон деревьев, там и снега-то видно не было, там этот "прощай, двадцатый век" всю зиму разгребали. А ты ко мне прицепился.

Я же говорю - зануда.

– - Надо кому-то быть сознательному, - говорит Саша, вынимая расческу и причесываясь. Есть у него бзик, он не может лечь в постель растрепанным. От потревоженных волос приходит запах резких альдегидов с великосветской претензией.

– - А почему с меня начинать?
– говорю я.

Он снова добродушно улыбается.

– - Если не я - то кто же...
– произносит он задумчиво что-то заученное с детства.
– Пусть буду я...

– - Ага, - говорю я, - ты как наши бабки, ей-богу.

– - Ну а что бабки, - возражает Саша, краем глаза косясь в зеркало. Он вообще любит изучать себя в зеркале. Что особенного видит...
– Бабка - санитар общества... Так к ней и надо относиться, как к добровольному помощнику... Это ты с твоей склонностью к конфликтам все драматизируешь...

– - Ну как же, - говорю я.

Я веду его на кухню.

– - Нет-нет, - говорит он, садясь.
– Обедать не буду. Чайку попью... Возьми вот к чаю.

И протягивает мне коробку зефира в шоколаде. Экономит, гад. Купить такую же коробку полноценных конфет его жаба душит. На "Ауди" ездит, а скупой, как сто Плюшкиных. Это понятно... богатые не те, у кого много денег, а те, кто не тратится на ерунду...

– - Спасибо, родной, - говорю я осчастливленным голосом. Тем временем он садится на табуретку и снимает крышку с квасного бака.

– - Дай чашечку, - просит он.
– Духота, пить хочется.

Я делаю вкусный квас, как делала бабушка, но съемом крышки, по наполненности бака, он проверяет - не было ли у меня гостей или сборищ. Он знает, что квас я делаю по пятницам, когда хожу на базар за продуктами, в день наилучшего соотношения выбора продуктов с количеством народа. А чабрец и мяту, кроме как на базаре, у узбеков, нигде не достанешь.

– - Устал?
– спрашиваю я участливо. Вид у него действительно не самый бодрый, и мне его отчасти жалко - куча дел, а приходится ехать к любовнице, ее и дома не застать, да еще и с пустыми руками не придешь... Морока, в общем.

– - Ты бы позвонил вчера, - говорю я, собирая на стол чашки.
– А то была такая хорошая погода... Я кормила уток в парке...
– это я избавляю его от неизбежных профессионально-дипломатических уловок, по совокупности равноценных прямому вопросу "где шаталась?" - Там у нас кто-то купается, представляешь? Наверное, хочет, чтобы хвост вырос.

– - Разные есть люди, - снисходительно говорит Саша.
– Странные есть люди...

Говорить, что была на пьянке, нельзя, а то последует лекция по поводу аморального и асоциального образа жизни (можно подумать, я вчера родилась и не знаю образа жизни представителей бизнеса разной степени крупности - но там ведь во имя высокой цели, а без целей нельзя... как при социализме). Ладно, думаю, тебе же хуже. Лосося я съем сама. И салат тоже.

Салат мне не достается. Проголодавшись после наших физических упражнений, он перед уходом смахивает все одним движением вилки, а я, проводив его, на трех пальчиках грациозно несу в комнату тарелку, ложусь, включаю телевизор, ем, и в душе у меня царит ликование, ликование, которое не портят никакие прозаические подробности наших не слишком чистых отношений. Не хватает мне только пива. И я, наверное, сейчас за ним пойду... Деньги теперь есть... Тут раздается телефонный звонок. Почему-то каждый раз, как у меня свидание, все вспоминают о моем существовании и начинают звонить, как ошпаренные. В другое время - помру, никто не заметит.

– - Нинк, - говорит Ирка в трубку, когда я неохотно эту трубку снимаю.

– К Наталье тут рыбки свежей привезли. Сказать, чтоб тебе отложила?

– - Ага, - говорю я блаженно и облизываю палец.

– - Когда зайдешь? Сегодня?

– - Завтра, - говорю я.
– У меня гости.

– - Ну-ну. Ни пуха, солнце.

Она вешает трубку. Гости для нее святое, а иначе придется беседовать битый час о покупателях, о завбазой, о налоговой, о Ренатовых последних закидонах... лучше отложить прозу жизни на потом.

Не успеваю я перехватить тарелку, раздается звонок в дверь. Это серьезнее. От дверных звонков я не жду ничего хорошего. Бормоча проклятия и поправляя платье, я плетусь к двери. Там - Валентина Михайловна. С испуганным видом - если ее можно напугать - и общей дрожью от сознания важности момента.

– - Нина!
– говорит она торжественно, как юный Дзержинец на посту.
– Нам что-то подложили! Пойдем, посмотришь. Может, это взрывчатка.

Я очень боюсь испортить отношения с соседями. Объединятся с участковым - отберут квартиру, защищать меня некому... Поэтому вместо того, чтобы послать ее ко всем чертям, я покорно, как пленный князь Игорь, иду за ней на пожарную лестницу, где одним пролетом ниже лежит мятый глушитель. Кто его сюда затащил и зачем - неизвестно. Даже не приходят в голову никакие варианты. И я так Валентине Михайловне и говорю, но она мне не верит.

– - Подожди, нужно вызвать милицию, - говорит она.
– Главное - ничего не трогать. Ты постой тут пока...

Тут мое терпение кончается, и я, как курица-несушка, закатываю глаза, томно прижимаю руку к голове и бормочу упадническим голосом:

– - Ох, у меня сегодня такая мигрень, такая мигрень, давление, наверное, падает...

Не дожидаясь ответа, я резво, пока не схватили жесткой партийной рукой за часть тела, оставляю ее один на один с террористической угрозой.

Скрывшись в квартире, я сажусь на диван, обхватив руками колени, и меня начинает мелко колотить. Мне представляется, как эта мегера будет снова названивать в дверь, и во что выльется ее недовольство, когда мы с ней увидимся в следующий раз. Все было хорошо, у меня был мужчина, у меня есть девять тысяч, а тут сразу так испохабить... Нет в мире совершенства... И через какое-то время снова звонят. Я не открываю. Пусть думает, что хочет. Звонят снова. Нагло, бесцеремонно. Это не Валентина Михайловна - она, при всем стальном характере, звонит вежливо. А вот милиция может и так. Эта психованная наверняка донесла, что я дома... Лучше открыть. Черт меня дернул открыть в первый раз. Знаю же, что навещать меня некому... Я открываю. За дверью - никого. Звонок исходит из-за пределов холла, от лифта, и кто-то там маячит за дверью. Что-то цветное. Не милиция точно.

– - Кто?
– спрашиваю я неприветливо.

– - Нинка!
– кричат из-за двери.
– Это я! Открой!

К утверждениям типа "это я" я вообще отношусь подозрительно, но тут трудно ошибиться. Вера, и костюм на просвет тот же, васильковый.

Я открываю дверь. У Веры на губах блуждающее послевкусие веселой улыбки, и в руках бутылка красного портвейна "Алушта".

– - Нинк!
– кричит она на весь дом, по крайней мере, мне так в ужасе кажется.
– А я забыла, какой у тебя этаж. Хожу тут, слоняюсь по дому. С одним дедушкой игривым познакомилась...

– - Пошли, пошли, не кричи, - говорю я и быстро затаскиваю ее в квартиру, пока не вылезли все соседи и не проверили, кто такой громкий ко мне явился.

Мы сидим на полу, на драных подушках, пьем массандровский портвейн из бабушкиных стаканов образца пятьдесят какого-то года и закусываем квашеной капустой. Ничего, жить можно. Завтра я пойду и куплю сыру, оливок, минтайской икры, селедки с можжевельником и копченых крылышек. Сегодня достаточно капусты. Вера уже несколько раз окунула в портвейн кисть платка, но этим обстоятельством не огорчается. Балкон открыт, можно смотреть на звезды, но звезд не видно, видно ничего вместо неба, бурое и мутное. Это ничего меняет только оттенок, и оттенки все такие похабные, что слов нету.