Аркадиана

– - Нинк, - говорит Вера, точно ее осенила глубокая мысль.
– Купи себе телескоп.

– - Угу, - говорю я, кивая.
– Вот его-то мне и не хватало. Что в нем смотреть? Окна напротив?

– - А что, - говорит Вера рассудительно.
– Тоже интересно.

– - Побьют, - говорю я тоскливо.

– - За что?
– спрашивает Вера.

– - За все, - говорю я.
– У нас за все бьют.

Мы выпиваем еще по полстакана и лезем пальцами в капусту.

– - Я у них урод, - говорю я, продолжая ранее прерванную мысль.
– Ничего не сделаешь. Ну я такая, что ж теперь... Не вышло из меня успешной личности. Если бы я с утра до ночи вытирала племянникам задницы... убирала, готовила...меня бы, может, простили. Не любили бы. И не уважали... Примирились бы, что урод приносит пользу. А сейчас я и пользы не приношу. Никому... Но и задницы вытирать не тянет, ей-богу...

– - А ты их того... шевели, - советует Вера.
– Они привыкли, что ты какая-то смирная. Они от тебя должны быть в тонусе!

– - Они от меня достаточно были в тонусе, - говорю я и устало машу рукой.
– Они уж устали быть от меня в тонусе.

– - Ну вот, и расслабились. Вот посмотри...
– она, широко потянувшись, протягивает руку к трубке.
– У ваших какой телефон?
– она смеется, точно вспомнила что-то забавное.
– Ты знаешь, я ведь школьные телефоны так хорошо помню, пятнадцать лет не звонила, а все равно как вчера... А твой забыла.

Я подскакиваю на месте. На подушке.

– - Ты чего?
– говорю я недоуменно.
– Ты чего хочешь делать?

– - Как чего. Маме твоей позвоню, - Вера подтягивает телефон за провод, рискуя оборвать его совсем.
– Она все-таки тебе мать или не мать?

У меня от стремительности событий дыхание перехватывает.

– - Не надо!
– кричу я, глотая воздух.
– Ты что?
– но Вера уже вспоминает номер и, решительно прицелившись, засовывает палец в диск.
– Заткнись, - говорит она, отмахиваясь от меня кистями, с которых капает портвейн.
– Не мельтеши.

Я замолкаю, и сердце колотится от волнения. Я боюсь, и мне безумно интересно, что она скажет. В Вериной легкости мнится что-то чудодейственное, что может одним махом разрушить все преграды и переключить в моей семье невидимый тумблер с минуса на плюс.

– - Анна Тимофеевна?
– спрашивает она вредным вибрирующим голосом.
– Анна Тимофеевна, это Вера Зотова, здравствуйте, если вы помните, да... О, замечательно... да... Я? Я у Нины сейчас. Вы не могли бы подойти, Анна Тимофеевна, она себя что-то плохо чувствует... Нет, не может, нехорошо ей, да... Спасибо, Анна Тимофеевна.

Она преспокойно кладет трубку, довольно облизывается и восклицает:

– - Помню же! И как маму твою зовут, помню.

Я тем временем в ужасе подбираю упавшую челюсть.

– - Да ты что...
– говорю я пораженно.
– Ошалела совсем? Ты ж так до инфаркта человека доведешь.

– - Ну извини, - говорит Вера, пожимая плечами.
– Я могу что-то путать... но по-моему, до инфаркта твоим далеко. Ну не от твоего здоровья они его схватят...

Я в панике вскакиваю на ноги и пытаюсь броситься на все четыре стороны одновременно - и потому остаюсь на месте.

– - И что?
– кричу я.
– Она сейчас придет?

Вера только хмыкает.

– - Придет, конечно, - заявляет она уверенно.

– - И что? Что я ей скажу? Что мы пошутили? Что я здорова, как лошадь? Это помощь твоя такая?..

Веру не проймешь. Она словно меня не слышит.

– - Да не бегай!
– командует она легкомысленно.
– Ляг и глаза заведи. И вздыхай тяжело. Учи ее. Как маленькая, ей-богу.

На лице у нее крупными буквами - снисходительное удивление моей наивности. Я так и читаю этот приговор на веки вечные. Но я-то знаю маму. Ее не обманешь.

Я бросаюсь на кухню. Там в картонной коробке, на полочке - остатки бабушкиных лекарств. Надо что-нибудь хлебнуть, чтоб малость поплохело. Вот сердечные, подходит... При таком запахе волей-неволей поверишь в неприятности... Валокордин... я трясу пузырек в рот и брызгаю несколько капель на платье. Вера возникает в дверном проеме, скептически наблюдает за мной и роняет:

– - Ну-ну. Королева котов будешь. Сто лет не отмоешься.

– - Ничего...
– бормочу я.
– Все в наших руках...
– я кидаю в рот нитроглицерин.
– Главное, чтобы было убедительно...

Я поворачиваюсь к Вере, внутри начинает что-то биться, кровь подкатывает к голове, и все пропадает. У меня закрыты глаза, и мне чудится, что надо мной кто-то стоит. Кажется, у него много глаз... шесть. Хотя я не вижу, я уверена. Чей-то голос говорит:

– - Ожерелье приберите... за диван упало.

Я поднимаю руку к шее, на законное место гладких бабушкиных бус. Бус на месте нет, я лежу, но глаз открыть по-прежнему не могу.

– - Где они...
– говорю я, но язык не слушается. Кажется, мне плохо. Теперь я точно чувствую, что мне плохо. Я все-таки открываю глаза. По комнате разлит прожекторный свет, я лежу на диване в одних трусах, прикрытая пледом, Вера, озабоченно закусив губу, держит нитку свисающих из кулака красных, словно кровь, шариков, за столом, перекосив плечо, что-то пишет неизвестная женщина в натянутом халате, а на табуретке в изножии блестит пустая ампула.

– - Дай...
– говорю я и протягиваю руку.

– - Да подожди ты!
– отмахивается Вера и продолжает жевать блестящую губу. Но потом вкладывает бусы мне в руку. Я сжимаю нагретые Вериным теплом стекляшки. Мне так спокойнее.

– - В аптеку сходите, - устало говорит женщина, отодвигая на угол стола клочок бумаги и оборачивая ко мне лицо запыленного, из похода, пехотинца.
– Ну что? Как себя чувствуете?

– - Лучше всех, - говорю я, еле ворочая языком.

Женщина равнодушно кивает. Видно, что ее не тянет в подробности.

– - До свиданья, поправляйтесь, - громко, дабы правильно расслышали, говорит она, встает и, гремя пластмассовым чемоданом, как пенсионер пустыми бутылками, исчезает. Вера бежит следом. Дверь хлопает. Я остаюсь на несколько секунд одна, и мне страшно. Пахнет валокордином - не пойму теперь, откуда. Я кутаюсь в плед, и меня раздражает, что он колется.

Потом возвращается Вера. Она, не глядя на меня, садится на диван, качнув кистями, складывает крылышки под шалью и, как-то печально наклонив голову, наблюдает под столом горизонт, словно он там есть.

– - Свет погаси, - говорю я, натыкаясь на мешающие зубы. У меня уже лучше получается.

Вера встает и хлопает ладонью по рубильнику.

– - Дура, - говорит она грустно. Потом нашаривает наощупь мою руку и слабо сжимает ее.
– И чего ты добилась?

– - А мама?
– говорю я тревожно.
– Мама приходила?

Вера качает головой.

– - Нет, - говорит она.

Мы обе молчим. Я ежусь. Колкая пледовая ткань раздражает, не принося тепла.

– Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний...
– глубокомысленно выговариваю я со вздохом, все еще борясь с зубами. Коли уж плохо, могу позволить себе пофилософствовать...