Assassin's Creed: Shards

Государь закрывает глаза и вновь вздыхает – на этот раз в последний. И вместе с этим последним вдохом в палате шелестит еще одно слово, но оно произнесено так тихо, что я не до конца могу его расслышать:

«Борис».

Или -

“Борись”?

Комментарий к I. 1584 н.э.: Комета. Российское царство, Москва

Где-то я видела у Юбисофта, что тамплиерский крест есть ни что иное как ожог на ладони Каина, когда тот в порыве гнева схватил украденное Авелем у Предтеч Яблоко Эдема и его силой убил брата. Даже если это не так и это чей-то чужой хэд-канон, я его реквизировала.

========== II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж ==========

Комментарий к II. 1626 н.э.: Декабрь. Французское королевство, Париж

Within Temptation - Our Solemn Hour.

Над Парижем холодный северный ветер спиралью закручивает тонкие струи дыма и вздымает их еще выше в небо, прежде чем превратить в серое ничего.

Идет снег.

На редкость густой для декабря, он не тает, едва коснувшись земли, а остается на ней ровной белой вуалью – подобно тем, что носят монахини.

В густоте сумерек снег кажется еще ярче, чем есть на самом деле.

Я никогда не любил его, но сегодня я не в дозоре, и он превосходно заглушает мои шаги.

Громада Нотр-Дама на той стороне Сены едва видна за стеной снега, по косой валящего с небес, а от Сен-Шапеля, обычно вонзающего свои шпили в облака, остались лишь смутные буро-сизые очертания.

Через некоторое время их не станет видно вовсе, и на Париж опустится слепая ночь.

Для меня это наиболее удобное время суток: мой кроваво-красный плащ сливается с темнотой и я становлюсь одной из множества секундных теней-видений, скользящих по стенам спящих домов.

Под покровом ночи парижские улицы не признают неподготовленных и никогда не снисходят к умелым.

Если ты вышел в ночь один, то ты либо убийца, либо убит.

Я принадлежу ночи настолько, насколько ей может принадлежать человеческое существо.

Пожалуй, я буду честен, если скажу, что она – мой второй хозяин, моя вторая покровительница.

Белый крест на моей груди светится в темноте подобно снегу, но он никогда не выдает меня улицам. Большинство боится сделать даже шаг в мою сторону.

А те, кто не боится, не успевают сделать второй.

Красный крест под воротом рубашки, скрытый от посторонних глаз, всегда добавляет уверенности.

Монсеньор не устает требовать от меня быть с этим осторожнее, но я не могу просто так снять цепочку со своей шеи – в конце концов, монсеньор сам не расстается со своим знаком принадлежности к Ордену.

Что уж говорить о форме, которую он дал нам, просто поменяв цвета местами. Белый на красном вместо красного на белом – это даже чересчур символично.

Раньше мы просто проливали кровь.

Теперь наша кровь – все, что нам осталось. Все, что у нас есть, и все, что мы можем отдать.

И этого не мало.

Очертания Парижа медленно пропадают под полами ночного покрывала.

Письмо, которое я должен передать Сезару у ворот Сен-Дени, приятно греет грудь, напоминая о том, что моя жизнь принадлежит делу куда большему, чем просто служба.

Важнее службы своей стране может быть только служба миру.

И я бесконечно счастлив, что мой Магистр счел меня достойным этого бремени.

Сколько лет мы были вынуждены скрываться в том самом городе, в котором нас уничтожили три столетия назад… И вот монсеньор открыто носит на своей груди – нет, еще не наш, но мальтийский крест* (хотя есть ли большая разница?), а мы почти не скрываем, что принадлежим чему-то более великому, чем остальные.

Ассасины глупы, думая, что, устранив Магистра, они смогут убедить или заставить мягкосердечного Луи даровать своему народу свободу.

Я вспоминаю Шале и понимаю, что где-то глубоко внутри даже сочувствую его участи.

Хотя чего он ожидал, не знаю.

В итоге весь этот глупый заговор привел к тому, что теперь мы едины и можем открыто носить свой крест – как и раньше. И за это я даже благодарен Шале.

Сбоку, в переулке, отчетливо мелькает тень, а потом сквозь ночную тишину до меня доносится бряцанье оружия и хруст снега под тяжелыми сапогами.

Я не сбавляю шага: хотя в эту холодную ночь я был бы не прочь согреться в драке, письмо – важнее.

Но через некоторое время я спиной начинаю чувствовать, что это – не обычные воры или головорезы, которыми полон ночной Париж.

Я мастерски делаю вид, что не слышу и не вижу того, что происходит вокруг, и лишь упорно двигаюсь к цели, а боковым зрением цепляю светлую тень на крыше слева от меня.

Улица достаточно широка, а крыши высоки для того, чтобы нельзя было спрыгнуть на меня, если я буду держаться в середине мостовой.

Скрип снега под сапогами со спины приближается.

– Эй, месье!

Я оборачиваюсь – безмолвно; лишь крылья моей формы описывают в хрустяще-морозном воздухе красный полукруг.

– Да, сударь? Вам помочь? – облачко пара срывается с моих губ и бесследно растворяется в ночи.

Вежливость – не только условность, но и привычка. Мои однополчане все еще пытаются научить меня грубить в ответ, но в данном случае я – плохой ученик.

Передо мной человек в синем плаще: краем глаза я ловлю, как светлая тень исчезает за очередным дымоходом.

Совпадение?

– Вы странно торопились, господин гвардеец, - королевский слуга даже не пытается скрыть своего намерения, уже сжимая ладонью рукоять шпаги. – Я подумал, может, вы заблудились и мне проводить вас?

Я улыбаюсь и почти физически чувствую, как крест на моей шее становится теплее: сколько бы ни было столкновений между нашими полками, Жан-Арман дю Пейре – верная правая рука Магистра.

Сложно сдерживать улыбку, наблюдая, как они играют в противостояние перед королем, когда на самом деле они вместе – та сила, что держит Францию.

– Я подумал точно то же самое, сударь, - тени нигде не видно, но именно поэтому нельзя расслабляться, - И в этом же предлагаю вам свои услуги.

Гвардеец Его Величества открывает рот, но я позволяю себе перебить его: