Assassin's Creed: Shards

И белая тень на разрушенной башне, натягивающая тетиву.

– Я виноват, - едва размыкая губы, шепчу я. – Это я виноват, магистр.

На его лице на мгновение проявляется прежняя решимость, и он резко садится – будто не чувствуя боли – и, вцепившись в алый крест на моем покрытом кровью и пылью сюрко, тянет на себя.

– Не смей сдаваться, - каждое слово как удар кузнечного молота приходится по сознанию. – Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой.

Я киваю, не в силах что-либо сказать.

– Бернар, брат мой, я прошу тебя… - но на этот раз боль берет верх, и магистр мучительно сжимает в кулаке крест на моей груди, пытаясь договорить. Я подхватываю его под плечи, и он позволяет опустить себя обратно на жесткую кровать, столько лет служившую ему ложем и теперь становящуюся смертным одром.

– Прошу тебя, - упрямо продолжает Гильйом. Из уголка его губ бежит кровь, и он раздраженно сплевывает в сторону, прежде чем договорить. – Не дай Жерару остаться здесь навсегда… забери его во Францию. Он слишком важен для Ордена. Он будет нужен моему преемнику.

… Нет.

– Я не сбегу!

– Ты никогда не сбегал, - устало обронил магистр. – Но я прошу тебя, брат. Это моя последняя просьба.

Я растерянно опускаю глаза, разрываясь между долгом перед братьями, долгом перед городом, который я поклялся защищать до своей смерти, - и долгом перед ним; перед человеком, давшим мне все, что я сейчас имею. Или по крайней мере все то, что я имел до сегодняшнего дня.

«Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».

Я вздрагиваю и снова перевожу взгляд на магистра. Тот наблюдает из-под полуопущенных век, и тень былой улыбки касается его губ.

Он знал мой ответ раньше, чем я сам.

Дверь гулко распахивается за моей спиной – и я оборачиваюсь, уже наполовину выхватив меч из ножен. Но на пороге стоит маршал Госпиталя, и в его темных глазах такая горечь, что, мне кажется, могла бы расколоть небо на части.

Он молча опускается на колени рядом с кроватью магистра и все так же, без единого слова, касается губами его руки. А потом говорит так тихо, что я в какой-то момент сомневаюсь, говорит ли он вообще:

– Я тоже счел тебя предателем – в тот день. Но потом я смотрел, как ты отдаешь свои корабли женам и их детям, смотрел, как ты возглавляешь вылазки против врага, не боясь погибнуть, смотрел, как ты в первом ряду сражаешься за то, что тебе дорого. Я смотрел… И понял, что, сам погрязнув в гордыне, я очернил и тебя.

Маршал перевел дыхание и тяжело сглотнул:

– Спасибо, что помог мне… Понять. И прости меня. Прости меня, если сможешь, брат.

– Я никогда не держал на тебя зла, фра Мэтью, - тихо откликается Гильйом и поворачивает руку, чтобы сжать его пальцы. – Да благословит тебя Бог.

В этот момент мне до боли хочется выкрикнуть в потолок о том, что нет никакого Бога, никто на нас не смотрит и никогда не смотрел, а потому никому нет дела до того, почему умирают сильные, а трусы остаются жить.

За окном раздаются крики, и я порываюсь выглянуть на улицу, как вдруг Мэтью стремительно встает и, загораживая мне путь, сам смотрит через мутное стекло.

– Что там? – напряженно спрашивает Великий Магистр.

Мэтью проводит по стеклу ладонью, потом поворачивается и тихо улыбается, прежде чем сказать:

– Люди сражаются, монсеньор. Люди еще сражаются.

– Хорошо… - выдыхает Гильйом и на этот раз слабо улыбается в ответ. – А теперь идите, братья. И не возвращайтесь больше.

С этими словами он устало закрывает глаза, давая понять, что наш разговор окончен и теперь уже навсегда. Мэтью указывает мне на дверь и первым идет к выходу. Прежде чем последовать за ним, я выглядываю в окно.

По направлению к гавани в панике бегут безоружные и беззащитные люди.

***

В коридоре Дома Ордена Храма я догоняю маршала Госпиталя и иду к выходу плечом к плечу с ним.

– Мой магистр отплывает на Кипр, - глухо произносит Мэтью, обращаясь не то ко мне, не то в пустое пространство. – Он заберет с собой столько, сколько сможет, но Госпиталь уходит из города.

Я отчаянно хотел бы сказать: «да направит тебя Отец Понимания, брат», но желание Гильйома посвятить Мэтью в Орден так никогда и не сбылось. Поэтому я лишь шепчу, стиснув зубы:

– Да хранит тебя Бог.

– Я никуда не уйду, - качает головой Мэтью. – Я напрасно обвинял твоего магистра в предательстве и трусости, брат Бернар, и я сам не могу стать одним из таких.

На этот раз я поворачиваюсь к нему лицом и сжимаю его плечо, но не нахожу слов и лишь молча надеюсь, что он прочтет по глазам.

В этот момент я бы все отдал за то, чтобы оказаться на его месте.

– Идем в город, - вместо всего остального произношу я. – Там нуждаются в нашей помощи.

После того, как на улицах мы разошлись, я больше никогда не видел маршала де Клермона.

***

К середине ночи большинство кораблей, не выходивших из порта из-за бури, покинуло Акру. Вместе с женщинами и детьми отплыл Анри де Лузиньян со своим войском, Жан де Вилье с своими братьями и казной Ордена и немногочисленные еще остававшиеся в Акре тевтонцы.

Брат Пьер, маршал Храма, заставил брата Тибо и брата Жака отплыть с ними и забрать все те деньги, за которые мы некогда собирались выкупить весь город.

Акра осталась за кормой их галер, а мы остались догорать в ней.

Лузиньян пообещал отправить корабли назад.

Я криво улыбаюсь, с разворота по рукоять погружая меч в грудь противнику.

С того момента, как мы оставили ворота Сен-Антуан, бой идет на улицах. Я уже давно не видел никого, кроме своих братьев, еще как-то сопротивляющихся, и горожан, десятками погибающих от рук сарацин.

Каждый раз, когда я вступал в бой за чью-то жизнь, вокруг меня отнимали еще дюжину. Нас было слишком мало, и наши овеянные легендами белоснежные плащи сегодня стали для людей обычными белыми тряпками, на которых кровь просто видна была ярче, чем на их одеждах.

В переулке на меня вылетает растрепанная женщина, прижимающая к груди маленького ребенка. Она отчаянно цепляется за мой плащ и плачет, утыкаясь лицом мне в плечо.

– Пожалуйста, - вылавливаю я из ее неразборчивой речи. – Умоляю вас, сэр. Не меня… Не меня – ребенка!