Август, воскресенье, вечер

— Пошли в мою комнату, — Волков шагает по темному коридору, и я, стараясь не отставать, спешу за ним. Спальня Анны Игнатовны приоткрыта, внутри горит приглушенный ночник, она лежит на специальной кровати с приподнятым изголовьем и тихо посапывает во сне. Неподвижная, старая, измученная…

Я зажмуриваюсь, вслед за Волковым вбегаю в небольшое прохладное помещение и плотно притворяю за собой дверь.

В этой комнате бывать мне еще не приходилось.

На стенах висят старые географические карты, на круглом столе, под вязаной крючком салфеткой, притаился советский кассетный магнитофон, диван завален думками с вышивкой, на полках пылятся ряды потрепанных книг. Подумать только — меня занесло в логово к самому Волкову. Но я — в замызганном прикиде, с дурацким хвостиком на макушке, без макияжа и без четкого плана действий.

— Кабинет деда, — поясняет тот, забрасывая худи в шкаф. — Тут нет ничего моего, кроме телефона, одежды и ноутбука.

— Не планируешь обживаться? — в моем голосе слишком явственно звучат нотки сожаления, но он не улавливает их и не вносит ясности:

— Как пойдет. Я всегда на низком старте.

Он садится на деревянный стул, я опускаюсь на угол скрипучего дивана и, невозможно робея, пищу:

— Я ведь даже подумать не могла, что Анне Игнатовне настолько плохо. Ты сказал ей, что это я?.. Ну… что это я сломала теплицу?..

— Нет, конечно. А зачем? — удивляется Волков и взъерошивает светлые волосы. — Она нежно любит тебя и Рюмина и, когда приходит в сознание, просит альбом и безошибочно находит вас на фотках.

Я низко склоняю голову и пристально разглядываю худые руки. Под ногти проникла земля, на безымянном оторвался заусенец и запеклась капля крови. Голубые джинсы перепачканы песком и покрыты нежными разводами травяной зелени. Все так просто, искренне, без наносного, и я вдруг признаюсь — сама не знаю, зачем:

— Если тебе нужна правда, то зачинщицей погрома была я, Илюха изначально не хотел этого делать. Но то видео… с тобой… стало для меня полнейшим шоком. Я ненавижу Рюмина за это и не общалась с ним с воскресенья. Ты же мне веришь?

— Так сильно нужно, чтобы я тебе верил?

Я задыхаюсь и не нахожусь с ответом. В довершение жалкого образа кающейся грешницы, мои уши вспыхивают, раскаляются докрасна и пульсируют. Волков просто сидит напротив, но его присутствие ввергает в панику и опаляет кожу лба, щек, ключиц и шеи. Я боюсь на него посмотреть, но отчетливо помню каждую его черточку, и воображение услужливо и точно их дорисовывает. А проклятый сладко-горький парфюм туманит мозг и напрочь лишает воли.

— Да, нужно. Потому что ты — ее внук, а она, одна из немногих, за меня переживала. Теперь я благодарна и тебе — за то, что не дал утонуть. Ты мой сосед и одноклассник. Может, зароем топор войны и перестанем друг другу досаждать?! — я умираю от собственной никчемности, глупости и слабости, но не собираюсь отступать: — Предлагаю игру. Правда и ничего, кроме правды. Никаких больше обид и недомолвок. Спрашивай, что хотел, и я тоже кое о чем спрошу!

— Я как раз собирался подкинуть ту же идею, — внезапно соглашается Волков. — Тогда я начну, окей? Ты признаешь, что специально завалила тест, но мне очень надо знать причину этого поступка. У тебя целых три придурка-телохранителя, так что версию, что ты испугалась меня, можно исключать за несостоятельностью. Прояснишь ситуацию?

Волков прищуривается и терпеливо ждет, но я не могу ему открыться. Да и что я ему скажу? Что, едва он появился, мне разонравилось причинять людям боль, плясать под отцовскую дудку и плыть по течению? Почувствовав шанс на спасение, я вцепилась в него — совсем как Инга. Я решилась на поступок, за который теперь могу себя уважать… Только сам он едва ли догадывается об этом.

Заметив мою растерянность, он прерывает сеанс гипноза, первым отводит взгляд и устало вздыхает:

— Ладно. Давай зайдем с другой стороны. У тебя ведь какие-то проблемы? Что ты делала на водохранилище ночью?

— Говорю же: собиралась перебраться на тот берег, — я упрямо повторяю ранее озвученную версию событий, смотрю на его приоткрытые губы с поджившей ссадиной, и меня несет: — Иногда все очень сильно достает. Вся эта чертова реальность — люди вокруг, непосильные обязательства, неосуществимые цели, несбыточные мечты… Я была взвинчена, не знала, как прийти в себя. А там… В лесной чаще есть волшебное место, где обретаешь равновесие и счастье. Там возможны любые чудеса.

— Потрясающе, — усмехается Волков, но мне не нравится холод, мерцающий в глубине его расширенных зрачков. — Ну, если плавать на лодке в шторм, чудеса и впрямь можно узреть. Где-нибудь на том свете.

— Их и тут предостаточно! — я подскакиваю на месте и с азартом включаюсь в спор: — В детстве я видела много всякого, а потом разучилась их замечать.

— Лично я всю жизнь вижу только дерьмо… — Он сканирует меня своей чернотой, и я опять позорно краснею. Мои оправдания прозвучали как нелепое, топорное вранье, как сарказм или издевательство, а ведь Ваня едва не лишился из-за меня жизни.

— Я ответила на твой вопрос честно, клянусь! Рассказала о том, что было в моей голове. Ну а сам-то ты что там делал?

— Сидел на крыше локомотива и смотрел в небо. Я там каждый вечер сижу, — выдает Волков и пялится в сумрак окна за моим плечом, а мне окончательно становится не по себе.

— Зачем?!

— Не знаю. Чтобы не свихнуться.

Я усмиряю слишком явное любопытство, перевожу дух, поправляю рукава растянутого свитера и киваю:

— Да уж, у нас не Москва. Коровы гуляют по улицам, ничего нет, только скука смертная. Сложно привыкнуть к нашей дыре?

— Для меня сейчас вообще все непросто. Пофиг, где торчать, если нет особого смысла просыпаться.

Он опять становится отстраненным, совсем как в тот день в школьном саду. При всей его собранности и силе от него за версту веет фатальностью — словно он вечно гуляет по краю и уживается с чем-то страшным, болезненным, выворачивающим наизнанку…

Легонько трогаю его за твердое плечо и тут же отдергиваю пронзенные разрядом электричества пальцы:

— Я знаю, мы просто подонки. И, если бы у меня было в запасе желание, которое гарантированно исполнится, я бы потратила его на возможность отмотать назад, отговорить Рюмина и никогда тебя не доставать.

— По сравнению с московским шакальем вы — невинные овечки! — Ваня скрещивает на груди руки, откидывается на спинку стула и вдруг широко улыбается. Белая футболка контрастирует с непроглядной теменью его огромных глаз, и в тусклом свете бра в его облике проступает что-то потустороннее и демоническое. — У вас тут все друг друга знают и боятся огласки. Рюмин даже бьет аккуратно — стесняется, что мамка заругает. И на изощренный буллинг у вас не хватает фантазии… Так что, завязывай с самобичеванием, Ходорова. Мне вполне достаточно твоего обещания не лезть к Инге. Ну а если пообещаешь больше не угонять лодку во время шторма, будет вообще шикарно.