Август, воскресенье, вечер

И лишь когда мы с Илюхой выходим на улицу, и тот, привычно наставив на меня глазок камеры, осыпает комплиментами мой внешний вид, я цепляюсь за задумчивый черный взгляд и в ужасе замираю. Прислонившись плечом к дверному косяку, Ваня молча и без всяких эмоций смотрит на меня, но вдруг подмигивает, чуть заметно улыбается и скрывается в темноте проема.

На душе тут же становится тухло.

Надо было сказать Ване правду. Илюха — мой друг, он не в курсе последних событий, он ненавидит Волкова, и нет никакой подоплеки в том, что я попыталась избежать ситуации, при которой эти двое столкнулись бы лбами. Но чертова ложь слишком быстро выплыла наружу, и мнимая подоплека вроде как появилась…

— Ты чего смурная? — пристает Илюха, подталкивая меня моим же рюкзаком. — Не рада видеть? Что нового в школе?

— Рада, Илюх. А новостей особо и нет…

Я опять пересказываю историю про сложный тест, про поступление Инги и про скандал дома — лишь про ремень стыдливо умалчиваю, — потом добавляю, что ведьма переехала в дом престарелых, и вся ее изба теперь в нашем распоряжении, но Рюмин остается странно напряженным. Собираюсь выяснить, каким мешком его накрыло, хотя точно знаю — так он демонстрирует обиду, и на пляже мне придется долго выслушивать его нытье и распознавать скрытые намеки.

К счастью, чутье подводит: вскоре Илюха перестает дуться и, посмеиваясь, выдает:

— А я в пятницу в Задонске Бобкову и ее брата видел. В поликлинике. Справки в пансионат для нищих собирают. Пока блаженная в кабинете была, я у сопляка немного денег отжал.

— Сколько? — я по-настоящему негодую и готова убить Рюмина, но он только скалится:

— Да пятьсот всего, брось! Кстати, тетя Тома в то утро со мной в одной маршрутке ехала и очень просила забрать у вас какую-то толстовку. Якобы мою. Серую… С Суперменом. А у меня нет таких толстовок. О чем она, Лер?

Кончики пальцев холодеют, но я не успеваю ответить — невесть откуда возникают Ринат и Влад. Прихвостни стукаются с Илюхой кулаками, шарят по мне озабоченными взглядами, щелкают языками и наперебой втирают своему восставшему из пепла предводителю о школьных подвигах — в его присутствии они резко позабыли о своей трусливой сущности и опять ведут себя, как хозяева жизни.

Улюлюкая, вся троица скачет к пляжу, матерясь, гогоча и поднимая снопы брызг, ныряет с небольшого обрыва, и приехавшие из Задонска отдыхающие благоразумно перебираются на безопасное расстояние.

Я расстилаю на песке покрывало, сажусь, поправляю подол и, сквозь темные стекла очков, мучительно всматриваюсь в даль противоположного берега, в близкие заросли, где покоится ведьмина лодка, в пронзительно-синее небо и белые облака… От невозможной жары вот-вот накроет обморок.

Я должна быть не здесь и не с ними, и внезапное осознание своей чужеродности пугает.

— Лерка, идем к нам! Ходорова, давай! — зазывают придурки, но я отнекиваюсь: если решусь на заплыв, кто-нибудь из них обязательно под шумок распустит руки.

Да и вода здесь холодная и страшная — совсем не такая, как в теплом волшебном озере. От нее веет смертью. Мой лучший друг Илюха не догадывается о пережитом мной ужасе, и вытащил меня не он…

Влад и Ринат наперегонки плывут к рухнувшему пирсу, но Илюха отделяется от них, выбирается на берег и, фыркая, садится рядом. С мелких кудряшек катятся крупные капли, зубы еле слышно стучат.

— Пусть плывут, идиоты! — ржет он и тут же тяжко вздыхает: — Лер, извини, что не проводил тебя на тест и всю неделю не появлялся в школе. Просто… я тут узнал кое-что… В прошлое воскресенье, когда поднялась муть из-за видео с этим слизняком, я выпивал в гараже с дядькой, и на огонек подтянулся Димка. Он хоть и алкаш, но все же в юности дружил с моим отцом, и мы его тоже угостили… А он зенки залил и понес: типа, я неправ насчет Волкова. Ну и обмолвился, что не мутила Маринушка ни с кем. Они ее тупо изнасиловали.

Илюха затыкается, стряхивает с ладоней песок, а я на миг теряю дар речи:

— Ты о чем? Кто — они?

— Папаша мой. Их компания. Там и твой отец был, и Димка, и их кореша…

На лбу проступает ледяной пот, дурнота подкатывает к горлу:

— Илюх, ты что несешь?

Он разглядывает крепкие кулаки, сжимает и разжимает их, но пальцы заметно дрожат.

— Она типа красивая была, но несговорчивая. Мой отец все ее обхаживал, а она — ни в какую. Ну и… Затащили они ее к Димке. С ней был только отец — остальные в соседней комнате бухали. Он потом много денег ей дал… А она, представляешь, все равно пришла к моей беременной матери и что-то пыталась предъявить. Довела маму до больницы, испугалась, собрала манатки и уехала отсюда. Вот так.

У меня кружится голова. Мои выводы от услышанного резко отличаются от выводов Илюхи, но он настолько раздавлен открывшимися фактами, что я принимаюсь его утешать:

— И ты веришь этому Димке? Да он последние мозги давно пропил! Народ в поселке говорит совсем другое! Не ведись на всякие бредни!

— Вот и дядька все к шутке свел… — сипит Илюха, — но я пришел домой и припер мать к стенке. Она подтвердила… Не роман там был, а шантаж со стороны Маринки. Мать в сердцах рассказала об этом Брунгильде, когда опять встал вопрос о моем исключении из школы из-за дохляка Карманова. Вот Игнатовну и настиг удар…

Я смотрю на Илюху в упор и не могу сделать вдох. В памяти взвивается ворох полустертых воспоминаний. Апрель. Зашуганный Карманов не принес Илюхе очередной взнос, наши придурки накинулись на него, но нагрянувшая в курилку Анна Игнатовна оттащила бойцов. Она причитала, что очень виновата перед Рюминым, но особенно — потому, что не пыталась держать его в рамках. Он послал ее, весь день ходил гоголем, и Брунгильда не выдержала — пригласила на разговор тетю Таню. В начале шестого урока та вошла в кабинет директора, а уже через полчаса к школе подкатила неотложка…

— Получается, мы с ними квиты. Один-один… — невесело усмехается Илюха, и я ахаю:

— А вдруг… Волковы знают об этом разговоре? Илюх, может, стоит попросить у Вани прощения?

Рюмин резко поводит плечом и закипает от разочарования:

— Да как они узнают, если Брунгильда двух слов связать не может? Ты хоть слышишь меня, Лер? Не стыдно мне перед этим борзым! И перед стервой этой не стыдно! Не болел я, но и не зассал, как все это обставил Волков. Димке я рожу разбил, чтоб не нес всякую ересь, но на мать смотреть не могу, понимаешь? Я верил ей, я ее защищал. А теперь словно в грязи вымазался…

В его зеленых глазах отражается послеобеденное солнце, щеки горят, губа чуть заметно подрагивает. Сколько раз он меня утешал и был рядом — когда бил отец, когда внук Белецких меня отшил, когда Ваня отказывался замечать…

Он двигается ближе, на талию ложится жесткая ладонь, и я подбираюсь. В пылу борьбы Илюха частенько хватал меня за разные места, но то было по-дружески и не вызывало отторжения. Сейчас же он откровенно, без стеснения, меня лапает, и этот жест — осторожный, нежный, но требовательный, вымораживает до озноба.