Август, воскресенье, вечер

— Хрень какая-то… — подначивает Волков и хитро на меня косится. — Точнее, бред сумасшедшей. Если я напьюсь, я тебе еще и не такое напророчу. Главное, нечаянно не принять это за чистую монету.

— Выключай скептика, Вань! Если ты такой умный, найди рациональное решение ее шарад! Ну что, забились? — я подставляю ему ладонь, и он, хлопнув по ней, великодушно соглашается:

— Окей!

Мы прогуливаемся по пляжу, перекидываемся смешными и колкими фразами, подтруниваем друг над другом, как старые друзья, но ноги вязнут в песке, и вскоре я выдыхаюсь. Обездвиженный локомотив, поблескивая зеленым, исписанным граффити боком, гордо возвышается над поросшими мхом плитами бетонного основания, Ваня вручает мне свой кофе, ловко подтягивается и оказывается на его ржавой крыше. Перенимает у меня стаканчики, ставит у края и подает мне руку:

— Держись крепче! Вот так.

Он помогает мне взобраться наверх, рывком стягивает с себя толстовку и расстилает на ржавчине.

Градус шутливой дискуссии сошел на нет, мы молча сидим рядом, пьем божественный, сладкий и терпкий напиток и прислушиваемся к звенящей тишине — ее нарушают лишь шуршание шерстяных крыльев ночных мотыльков, вьющихся под плафоном одинокого фонаря и далекий заливистый лай цепной собаки.

Аромат кофе и миндаля окутывает уютным непроницаемым коконом. С Волковым не страшно, не тянет постоянно оглядываться и тревожно всматриваться во тьму. Присутствие этого парня — словно присутствие ангела-хранителя, и это сравнение, пришедшее на ум уже давно, действительно не просто красивая метафора.

— Значит, вот так ты и сидел здесь в тот вечер в грозу? Смотрел на воду и увидел меня? Что ты тогда обо мне подумал?

— Я удивился. А потом до одури испугался. Но, как бы там ни было, эта сумасшедшая выходка сильно изменила мое мнение о тебе.

— В лучшую сторону?

— Просто изменила. Теперь мне сложно отделаться от мысли, что это я где-то перегнул и, возможно, отчасти стал причиной… И что по моей вине тоже мог погибнуть человек.

— Да я всего лишь хотела, чтобы случилось чудо! Поняла, что не вывожу эту реальность и очень в нем нуждалась. И оно… случилось, блин! Ты оказался рядом. Ты и сейчас рядом… — Я краснею и заливаю мучительный стыд огромным глотком ароматного кофе. Пусть Ваня истолковывает мою фразу так, как удобно ему.

По лицу Волкова скользит тень.

— Просто быть рядом мало, Лер. Доверие, преданность и полное взаимопонимание — вот что для меня — настоящее чудо. Может, иногда я и вижу его со стороны, но одиночкам трудно в такое поверить. В этом я завидую Рюмину, хоть он и полный урод.

Он быстро допивает остатки латте, комкает стаканчик и бросает точно в урну, торчащую из бетонного постамента. Я разглядываю его темный профиль, обрамленный призрачным свечением, и сердце разрывается от сочувствия и боли — к его собранности и видимому спокойствию так запросто привыкаешь, что забываешь о его ранах, а они ведь еще свежи… И никакими извинениями не исправить зла, причиненного Ване и его семье моим окружением.

— Так доверяй мне, — еле слышно прошу я. — Я буду рядом и не предам, обещаю!

Он смотрит мне прямо в глаза, и белые стены церкви на фоне черных сосен плывут и качаются; вместе с ними куда-то уплывает вся земля. Мысли улетучились — в голове только гул и грохот пульса, хаотичные вдохи и выдохи вырываются из моих приоткрытых губ и вдруг ловят ритм его хриплого дыхания.

Если прямо сейчас не случится чуда, я точно умру — потому что не вынесу эту пытку.

Фонари в округе внезапно гаснут. Зрение выключается, но, спустя несколько секунд, в вышине проступает бархатный платок неба с дырками звезд. Я постепенно обретаю способность соображать, Волков, кажется, тоже приходит в себя и глухо отзывается:

— Спасибо…

Теперь я могу ориентироваться только при помощи слуха и слышу, как он ложится на расстеленную толстовку.

Я обессилена чертовыми гляделками и его мощнейшими флюидами и тоже решаюсь прилечь — на краешек, на безопасном расстоянии. Но под моей шеей оказывается твердое плечо Вани, а мое — накрывает его теплая ладонь.

Мы одновременно начинаем болтать о каких-то глупостях, ржать, спорить взахлеб, вспоминать любимые строчки из песен, но запал так же быстро иссякает, и надушенная жасмином ночь забивается в уши и рот.

Мне хочется доверить Ване что-то большее — волнующее и сокровенное, — но я еще никогда и ни с кем не говорила по душам.

— Я знаю, отчего все мои метания… То есть, почему в последнее время мне так неспокойно и нужно к чему-то привязаться, — я плотнее прижимаюсь к его теплому боку и пытаюсь обличить то, что гложет, в примитивную и бесполезную форму слов: — Все вокруг стремительно меняется, и я меняюсь. Когда слепо исполняешь чужую волю, не чувствуешь за содеянное ответственности… Но, как только я пошла отцу наперекор и сама приняла важное решение, я вдруг поняла, что в ответе за свои поступки. За каждое слово, за каждый шаг, за каждый выбор, который породит миллионы возможных вариантов развития событий… От этого взрывается мозг. Как же страшно взрослеть!

— Я тебя понимаю. Мне тоже страшно. От неизвестности, от невозможности предугадать беду и правильно рассчитать свои силы… Но я додумался до нескольких истин, которые помогают вытаскивать себя за волосы даже тогда, когда очень тяжело. Главное, не впадать в крайности и не брать на себя вину за деяния других, а еще — верить в то, что любое решение ведет к лучшему. Пусть и не все, но многое все же зависит и от нас! — Ваня похлопывает меня по плечу и уточняет: — Кстати, а когда тебе восемнадцать?

— В ноябре. Мерзкий невнятный месяц — белые мухи и непролазная грязь. А тебе?

— В августе.

— А вот это хорошее время. Красивое, наполненное, но печальное. — Оно живо ассоциируется у меня с самим Ваней, и я зажмуриваюсь от вновь накатившего осознания близости с ним. — Его круто описала Цветаева: «Лето как выходные. Такое же прекрасное, и так же быстро проходит. Июнь — это пятница, июль — суббота, август — воскресенье». Только представь, насколько четко она передала ощущение грядущей потери чего-то дорогого и нужного…

— Лето кончается августом, выходные — воскресеньем, воскресенье — вечером… Все хорошее когда-нибудь заканчивается, и с этим ничего нельзя поделать.

— Ты же сам только что сказал: многое зависит и от нас!

Мой затылок покоится на его плече, а в груди теснятся эмоции невозможных, непередаваемых, нестерпимых оттенков. Самая главная и заветная мечта только что обрела плоть и кровь, и имя… Ваня Волков.

Я хочу отсюда уехать. С ним. В его прекрасное далеко.

Только наш поезд никогда не сдвинется с места — в отличие от тех, что манят стуком колес в предрассветной дымке и уносят пассажиров в огромные неведомые города…

* * *

Мы прощаемся, долго-долго обнимаясь под моим открытым окном, но первым уроком завтра — итоговый тест по истории, на неделе предстоят контрольные и сочинение, и традиционная поездка на природу всем классом, а еще мне придется созерцать хмурую физиономию уязвленного Илюхи и надеяться, что он просто перегрелся на солнышке и больше точно не станет распускать руки.

— Не переживай, я не требую, чтобы ты отшивала Рюмина. Представляю, как сильно он меня «любит» и как дико взбесится, когда узнает, что мы общаемся. Я за честность, но тебе нужно время, чтобы все ему рассказать, — шепчет Волков мне в макушку и упирается в нее подбородком. — Я не раскроюсь, но, если что, наблюдаю со стороны. Спокойной ночи, и… еще раз спасибо!