Август, воскресенье, вечер

— Пожалуйста, Бобкова. Если это все, я пойду.

— Да…

Я разворачиваюсь на каблуках и, вцепившись в кожаный ремень сумки, позорно сбегаю. Завтра в одном автобусе с нами поедет тетя Наташа, и мне предстоит сложная задача не провалиться сквозь землю и перед ней.

Продираюсь через густые ветки кустарника, отряхиваю рукава и опускаюсь на поваленное дерево — сиреневые цветочки уже осыпались в траву, листва окончательно скрыла это место от любопытных прохожих, морковная и свекольная ботва на грядках пятиклашек заметно подросла. Волнение от незапланированного сближения с Ингой смешивается с ожиданием Илюхиной реакции на новости, я мучительно подбираю самые правильные и веские слова, но все равно не нахожусь, с чего начать.

Итак, я гуляю с Волковым и намерена продолжать с ним общаться. Он мне нравится — по-настоящему, сильно, до боли в груди. Да, я его ненавидела, но… Так уж получилось: он спас мне жизнь, поговорил по душам и сам открыл душу, и теперь в его присутствии за моей спиной отрастают белые легкие крылышки. Нет, пока мы не пара, но уже далеко не друзья… Черт побери, если буду так мямлить, я не донесу до Илюхи и сотой доли всего, что меня сейчас гложет!

Но ведь он же не осуждал мою влюбленность во внука Белецких и даже давал неработающие советы. И я не осуждала его амурные похождения с девчонками из хутора!..

Илюха является через полминуты — от него разит куревом и новым дорогим одеколоном, в зеленых, как трава, глазах засели страдание и вина. Он плюхается на скамейку так близко, что наваливается на меня плечом, взъерошивает кудрявые волосы и чертыхается, обнаружив, что в пачке закончились сигареты.

Демонстративно отодвигаюсь едва ли ни на полметра и нарушаю тишину насущным вопросом:

— Как тебе новости? Готов к поездке вместе с семейством Бобковых в полном составе? Не боишься, что Вадик все расскажет матери? Или что Инга перестанет молчать? — я даже не пытаюсь скрыть сарказм, и Рюмин тяжко вздыхает:

— Лер, кстати, я как раз хотел сказать… Завтра я не поеду. Мать запрягла окучивать картошку, а ей больше некому помогать.

Об изворотливости и находчивости Рюмина можно слагать легенды, но я делаю вид, что поверила. Он просекает, что это не так, и шипит:

— Что? Я не вру!!! Ладно, забей, я не для того тебя сюда позвал, — он прочищает горло, трет покрасневшие веки, отшвыривает носком кроссовка мелкий камешек и вперяет в мое лицо потерянный, чуть расфокусированный взгляд: — В общем, знаю я, почему ты от меня бегаешь и отчего идешь наперекор. Знаю также, что извинения мои больше не сработают. Понимаешь, Лер, я запутался. Я просто жил, ни шатко ни валко, плохо или хорошо, но так, как привык. Прогибал эту реальность под себя, всегда бил первым. Думаю, мой папаша бы мною гордился… А потом приехал этот слизняк, и все куда-то посыпалось. Я пытаюсь удержать свой мир в руках, вернуть все как было, но только сильнее косячу. А ты, несмотря ни на что, остаешься со мной. Ты мой якорь. У нас столько всего за плечами, что ты давно уже стала частью меня. И, когда происходит очередной звездец, меня несет — от отчаяния, от благодарности, от боязни тебя потерять. Прошу, не держи обиду. Не рви душу — я так больше не могу!

По его щеке стекает слеза, и мое сердце екает. Еще месяц назад я бы подписалась под каждым его словом, но и теперь с сокрушающей ясностью осознаю, что не смогу признаться Илье в своем чувстве к Ване. Я могла бы влюбиться в кого угодно, и Рюмин бы это принял, но мои отношения с Волковым он воспримет как настоящее, подлое и изощренное предательство с моей стороны.

Силы окончательно иссякают. Поднимаю глаза к разъедающей синеве небес и тоже реву — будь что будет. Я скучаю по Ване — он нужен мне, как воздух, как вода, как сон, как вера в будущее и в существование чудес. Но я в тупике и опять невольно провожу параллели между своей судьбой и участью виднеющегося отсюда локомотива, скованного длиной рельс.

— Проехали, Илюх, — я ободряюще похлопываю Рюмина по руке. — Только, ради Бога, больше не лезь целоваться. Это настолько противоестественно, что у меня тоже начинает рушиться мир.

* * *

Огромный дом снова пуст, по покинутым людьми комнатам гуляет теплый ветер, полуденное солнце расчертило пол на квадраты и расцвечивает золотом пылинки, порхающие над ним. В сердцах швыряю сумку на кровать, зарываюсь лицом в подушку и плачу навзрыд. Я вновь свыкаюсь с ролью пустого места — но теперь я отношусь так сама к себе. Не решившись предать Илью, я предаю Ваню, а ведь клялась, что он может мне доверять.

Голова вот-вот лопнет, кожа на щеках горит от соли, нос распух. Заняться решительно нечем — собрать в поездку вещи я успею и вечером, еды в холодильнике на четверых, отец забил на родительские обязанности и больше не требует ежедневного отчета.

Распахнув створки шкафа, переодеваюсь в старую клетчатую рубашку и шорты, натягиваю резиновые сапоги и, с грохотом вытащив из подсобки грабли и лейку, тащусь в палисадник.

Мое детище — цветочная клумба — тоже переживает не лучшие времена: молодую поросль почти заглушили здоровенные сорняки, земля высохла и потрескалась, и я снова улавливаю параллель с моей собственной жизнью — стоит хоть на день перестать над собой работать, и все приложенные ранее усилия вылетают в трубу.

Опустившись на корточки, я тружусь в поте лица — борюсь с молочаем и чертополохом и вскоре освобождаю из плена зеленые листочки и нежные завязи первых бутонов. Сгребаю сорняки в тачку и увожу на компостную кучу за зарастающим дерном садом.

Из памяти проступает благодарное лицо Инги, счастливая улыбка ее брата, светлый образ Вани и его одобрительный жест, и я преисполняюсь уверенностью, что хотя бы часть моих решений была верной. Однако невнятный разговор с Рюминым отравляет кровь и перечеркивает все благие начинания.

Наполняю ведра водой из технического крана, пыхтя, волоку их в палисадник и, расплескав добрую половину, усердно переливаю в лейку. И вдруг замечаю Ваню, сидящего на соседском крыльце.

Он в зеленой футболке с дыркой на боку и в «проблемной» панаме, и с насмешливым интересом наблюдает за моими героическими усилиями. Не выдержав очередной опрокинутой лейки, он встает, разматывает поливочный шланг и просовывает его сквозь прутья забора.

— Уступи дорогу профессионалам. Помощь идет! — объявляет он, и, поплевав на ладони, легко перемахивает полутораметровую преграду. Я так поражена его эффектным появлением на участке, что густо краснею и застываю как вкопанная. Ваня поднимает шланг и тщательно, со знанием дела, поливает мои насаждения, и в снопе брызг над клумбой снова возникает яркая радуга.

— Думаешь, они жизнеспособны? — он с сомнением кивает на чахлые растения, поправляет панаму и перекрывает поток воды, и я наконец прихожу в себя.

— Не знаю, раньше мы нанимали садовника. Почему спрашиваешь?

— Кажется, я читал где-то, что эти цветы нужно заранее проращивать в горшках.

Я чувствую укол сожаления и легкий стыд, но не собираюсь сдаваться:

— Ну и что. А я верю в чудо. Даже если не зацветут — они стали моей терапией и уже принесли столько незабываемых минут. Да и… какая разница? Ты же сам говоришь, что чудеса — это не мистика, а люди. И магия отношений с ними.

Я замолкаю на полуслове и задыхаюсь: Волков молчит и любуется мною. То есть, реально любуется, это не метафора и не самообман… В его глазах мерцают огненные искры и проступает медовое дно, губы приоткрываются в судорожном вдохе, на щеках появляется румянец. В горячих солнечных лучах плавится природа, плавится воздух и мое несчастное слабое сердце. Внезапно Ваня прищуривается, отмороженно улыбается, наставляет на меня шланг и окатывает прохладной водой.

— Ах ты! — я закусываю губу, сжимаю кулаки, но не могу сдержать смех. Волков срывается с места и опрометью несется по палисаднику, но я нагоняю его, без особого сопротивления отбираю шланг и тоже поливаю с ног до головы, а потревоженные нашими скачками куры громко кудахчут на соседнем участке.