Бабье царство

– Нишкни, лодырь! На твою бабу молиться надо. Она по шестнадцать часов робила, траву жрала, чтоб детей твоих сохранить. Ангел она, а не баба. А ты ряшку разлопал, а робишь, будто поденный. Ей бы гнать тебя в шею, Аника-воин!..
– размахивая кулаками перед самым носом Василия, орала разбушевавшаяся председательница...

– Ну-ну, ты полегше...
– отступая, бормотал Василий...

...По улице идут Якушев и Надежда Петровна. Якушев громко, заразительно смеется.

– Неужто помогло?
– спрашивает он сквозь смех.

– А как же!.. Конечно, не то помогло, что почти в смех задумано, совесть в мужиках заговорила.

– Знаете, Надежда Петровна, - закуривая, сказал Якушев, - а ваш метод уже известен в истории. Была такая древнегреческая дама Лисистрата. И она предложила своим согражданкам объявить любовный бойкот мужьям, если они не перестанут воевать.

– Когда это было?
– остро спросила Надежда Петровна.

– Да более двух тысяч лет назад.

– Во-на!.. И помогло?

– Еще как!

Надежда Петровна чуть задумалась, потом сказала с торжеством:

– И ничего похожего!.. У них - война, а у нас - мирный труд. Совсем, значит, наоборот... А все ж ки эта твоя, как ее?.. Лизасрата - умная баба! Я бы ее к нам в правление взяла.

Мимо проходит Жан, небрежно здоровается и подымается на крыльцо сельмага.

Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке меланхолически озирает полки, тесно заставленные бутылками и дорогими папиросами. Берет пачку "Казбека", раскрывает ее, нюхает.

– Так и есть - заплесневели, - уныло говорит он. Жан кидает на прилавок мелочь.

– Спички!

Завмаг с понурым видом кладет перед ним пачку спичек. Жан пытается прикурить, спички шипят и гаснут.

– Отсырели, не горят.

– Зато мы горим, - тяжело вздохнул завмаг, - горим, как шведы под Полтавой.

Жан окинул взглядом магазин и понимающе присвистнул.

– Подорвали бабы нашу коммерцию. Слушайте, товарищ Жан, а вы не возьмете назад свои часики? Шестнадцать камней.

– Не дешевись!
– презрительно сказал Жан.
– Еще не вечер.
– Он наклонился к завмагу.
– Ты что, твердо решил сгноить весь табачок?

– А что с ним делать? Не берут.

– Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!

– Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?

– Съездить можно...
– тягуче и равнодушно сказал Жан.

– Товарищ Жан, пройдем в кабинет...
– попросил завмаг...

...Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту растянулась полеводческая бригада, идут в тишине - ни разговора, ни песни, ни шуток. Поравнялось с конторой звено Настехи. Из окошка высунулась Надежда Петровна, зыркнула рысьим взглядом.

– Опять Жан не вышел?

– Опять.

– Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?

– Вся неделя.

– Штрафуй - и баста!

Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.

– А Марина чего не идет?
– поинтересовался Жан.

– Идет... маленько отстала, - отозвалась Настеха.
– Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.

– Не жирно будет?

– думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан.
– Может вытошнить!

– Ничего не попишешь - систематические прогулы.

– В каких купюрах платить - в крупных или мелких?
– резвится Жан.

Подошла огорченная и разозленная Марина.

– Думаешь, она шутит?
– завела на высокой ноте.
– Здесь так положено!

– Нет такого закона, - сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.

– А у них есть!
– бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.

– Вы что?..
– побледнел Жан.
– Ты что?..
– Он с ненавистью поглядел на звеньевую.
– Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих - небось срамотно будет!

– Но-но, полегче!
– сказал Лубенцов и загородил собою Настю.

– Ты кто такой?
– Жан встал, одернул рубаху.
– Ты-то чего лезешь?

– Не встревай, Костя, сами разберемся, - сказала Настеха.
– А штраф платить придется.

– Поговори еше, фрицев матрас!

– Сволочь!
– Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись затылком о ступеньки крыльца.

– Чего дерешься, дурашлеп?!
– яростно закричала Марина.
– Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!

– Настя!..
– беспомощно сказал Лубенцов.
– Настя, чего она?!..

Странная полуулыбка забилась на лице Насти.

– Вишь, молчит!
– с торжеством сказала Марина.
– Не может соврать перед народом!
– Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана

– Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя!
– потерянно бьется голос Лубенпова.

Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему, лицо его становится жалким, потерянным.

– Настя, как же так?

– А вот так!
– звонко сказала Настя, повернулась и пошла.

Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.

Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.

– Где он, сволочь? Я его обрублю!

– Ты уже его и так обрубил... да и ее тоже...
– с печалью и презрением сказал Василий.

– Ищи ветра в поле!
– добавил кто-то.

И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.

– Сука ты, Жан!
– сказал Василий.

Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.

Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми: