Бабье лето в декабре

Не дошла Вера до лифта у Ганны Артемовны залился трелью телефон, и та уверенно, как будто Вера поручила сказать ей об этом, ответила:

– Придет, придет, а вы внушите этому паразиту, щоб ценил нашу женскую доброту.

Вера сплюнула. Да что ж это такое?! Кто этой Ганне Артемовне позволил обещать? Все время решают за нее. А может, она и не думает идти в этот вытрезвитель. Ей на буряк надо собираться, а не в вытрезвитель… Времени в обрез. Вечером поезд. Из колхоза от председателя Егора Ильича Куропата срочную телеграмму отбили. Ждут ее бригаду. В колхозе их ценят. Они не какие-нибудь фифочки из научно-исследовательского института, которые не знают, каким концом свекла в земле сидит, или студенты, которые пока не надурятся в поле, за дело не возьмутся. Вот песни у костра под гитару петь, магнитофон-молотилку запускать во весь дух да ошиваться на дискотеке – это их занятие. А они, батрачки, вкалывают от зари до зари, еле до дому доползают. Даже час-другой жалеют на отдых. Им гроши треба. Не прохлаждаться они за длинные версты катят, а вкалывать. Теперь дорога-то во сколько влетает, чтоб впустую гонять?!

Ну, конечно, и гроши платят немалые. Как об оплате услышат здешние, городские, загорятся: «Ох, я б пойихала». Вон та же Ганна Артемовна узнала, что привезла Вера в прошлом году весной тысячи три с гаком да столько же осенью, принялась упрашивать: возьми да возьми. Вера сразу поняла, что не выйдет из этой толстомясой Ганны Артемовны работницы. Сырая, рыхлая, зад в три обхвата, пока с сумкой из магазина идет, сто раз присядет да за сердце схватится. Но Вера ее не отговаривала. Знала эту породу мечтательниц: целыми днями диван давят да книжки про шпионов читают, а потом на попятную. Перед отъездом так и случилось: сама Ганна Артемовна заныла:

– Ой, Верк, я така хвора, така хвора. На валерьянке живу. Да и Витюсик без меня или с голоду помрет, или запьет, или бабья полную квартиру натащит. Ты знаешь, как к нему липнут эти бессовестные девки?! Так липнут!

А к чему липнуть-то? Витюсик был пузатый, тоже с одышкой, как жена. Правда, чубатый, со следами былой удали в глазах.

Вера после телеграммы всех товарок по бригаде обошла да обзвонила. Все сидят на чемоданах. Вот Ганна Артемовна подвела. Первый срыв. Файка Филоненко под вопросом. Петька, Файкин мужик, лег в онкологию на обследование. Супруги Филоненко спокойные, работящие, с ними надежно, без проблем. Женя Калякина так и не выздоровела – третий. Жиденькая бригада получается.

Ехала Вера на автобусе в милицию и страдала оттого, что жизнь опять принуждает ее заниматься не тем, чем надо. Не любит она собираться впопыхах, а опять приходится. Всегда задолго обдумывала, что взять, куда положить, у кого цветы комнатные пристроить, а тут… Отец Николай Лукич говаривал: надо надуматься, а наделаться успеем. Не предусмотришь – обязательно промашка получится.

«Билеты я достала, – перечисляла Вера в уме, стараясь вспомнить, не упустила ли чего. – Алику письмо написала. Артуру денег дала. Хорошо, что загодя сумела купить подарки: председателю колхоза Егору Ильичу – редкое вино, главной бухгалтерше Изольде Тарасовне – парфюмерный набор. И такой же набор агрономше Оксане Коциенко. Чтоб добрее были. От них многое зависит. Тут жмотиться не надо. Рука дающего не оскудеет.

Летом подарки начальству. Осенью подношений надо будет побольше, но попроще – бутылок пять горилки для шоферов да трактористов. Задобрить, чтоб ее свекольные бурты и грузили, и везли поаккуратнее, с накладными не химичили. Магарыч – ее забота. Она старшая.

Проносились мимо окон автобуса зеленые яблоневые, вишневые, грушевые сады с побеленными стволами. Полторы недели назад такой медовый аромат висел над ними – до головокружения! На земле было слепяще бело и светло, будто после снегопада.

Уже давно здесь теплынь, старики «вытаяли», копошатся на грядках. Вода в ставках зацвела, серебрится капустная рассада на огородах. Считай, бесповоротно лето обосновалось. Здесь не то, что у них на Угоре, на вятском севере. В Угоре об эту пору еще утренники – зуб на зуб не попадет. И хотя днем пригревает, хозяйки в раздумье: то ли сажать под пленку огурцы, то ли погодить. Пока от Николы Великорецкого не вернулись паломники, надежного тепла не жди.

«И к чему это забытый Угор ко мне сегодня привязался? Как будто чем-то дорог этот нищий серый край вечнозеленых помидоров и колючих елок. Слаще репы она там ничего не едала. А здесь всего завались. Тьфу на этот Угор. И вообще, не пищи и не растравливай по пустякам себе душу», – оборвала Вера воспоминания. – Россия теперь отрезанный ломоть, а значит, и она от России отрезана».

Но не верилось этому. Конечно, она и говорит-то теперь не по-вятски, а с украинским щоканьем. Этот Иван окает да чокает, а у нее запросто «що» да «щоб» слетают с языка. И поет она не хуже хохлушек: «Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела…»

К чему Угор вспоминать? Здесь хорошо! Дороги все в асфальте. Городок на берегу водохранилища. Наслаждайся, если время и гроши есть. Загорай, купайся, фруктов от пуза. Вон у брата Геннадия в саду даже виноград вызревает. А теперь арбузы будут. Геннадий на базар возит абрикосы продавать. Ей корзинами дарит.

Квартира у нее двухкомнатная, со всеми удобствами. Съездит на свеклу, заробит грошей, обязательно что-нибудь новое из обстановки купит. Стенка и сервант с хрусталем, ковры, цветной телек. И одевается. Скажи, что батрачка – не поверят. Человеком себя чувствует. По дому забот никаких. А в Угоре дров наноси, печь истопи, в баню воды натаскай, Угор и есть Угор, все в гору да с надсадой. Вон здесь уже теперь помидоров красных, огурцов долгих, как милицейская дубинка, – завались, и цветов тепличники нарастили – возы!

Узкоглазый парень казахского вида с прекрасными белыми зубами уступил ей место, отвлек от раздумий.

– Садитесь, мамашечка, – сказал с ласковым заискиванием. И в голосе, и во взгляде чувствовалось почтение не только к годам. Вера замечала, что еще нравится мужчинам. И вот этот парень так заинтересованно взглянул, что вогнал ее в краску.

– Спасибо, – смутилась она, и воспоминания ее оборвались, – я на следующей выхожу.

Но парень не садился, и она не садилась. Глупо получилось. Надо было присесть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что ее остановка подоспела.

На крыльце милиции, около которого притулились мотоциклы и автомашины с красными полосами на бортах и колясках, Вера открыла сумочку, взглянула в зеркальце, подвела помадой губы. Вот и вытрезвитель. Бронированная сварная железная дверь. И такой же, как у нее, звонок-ревун.

Скучающий белесый лейтенант нехотя встал. Взгляд выпуклых охальноватых глаз, ощупывающий, подозрительный, так и норовит забраться под платье. Видно, вовсе одичал от безделья дежурный. Усы – под запорожца – тронул, попытался приспособить фуражку на чубатой голове, однако фуражка на копне волос не удержалась. Положил ее снова на сейф.

– Гражданка Бритвина? Заплатьте, распишитесь в получении сокровища, – сказал он и, самодовольно разгладив усы, подвинул журнал учета задержанных. – А сокровище ваше вон где, – и он с улыбкой помахал указательным пальцем. Вера взглянула по направлению милицейского пальца, стыд и жалость стиснули сердце. В стене, как в зоопарке для зверей, клетка, забранная стальными прутьями, и там, за прутьями Иван. В порванной грязной и мятой рубахе, с лиловой метиной под глазом. Волосы сальные, взъерошенные. Ох, Иван-Иван, – ханыга да и только. А ведь какой чистюля был. Рядом с ним два небритых мужика, еще замызганнее, на рожах синяки и ссадины. Знать, «оказывали сопротивление», как записано было в протоколе. И вот этот усатый лейтенант наслаждался их падением и униженностью. И жалко, и противно, и стыдно стало Вере. Обезьяны в клетке. Ох, отродье человеческое, до чего докатились.