Бабье лето в декабре

Жили тогда притужно и скудно.

Генка командовал в доме решительнее, чем отец.

– На молоко-то не нажимайте, картошки больше пихайте в рот, не ленивому, дак можно напороться-то, – учил он Веру и Люську.

Всю зиму мечтали о лете, ждали его.

До чего хороша была Деревенька летом! От их дома посмотришь по улице вверх – синее небо, вниз – тоже синеет, только уже река Молома. В зеленоватой дымке деревья, свежа и чиста молодая травка. В затененных лесом отпадках дотлевает последний почерневший, как соль-лизунец снег. А на ивах уже сидят пушистыми шмелями сережки.

Генка знал, где в эту пору добыть еду. Вон она! На молодых сосенках желтые мягкие появышки – будущие шишки. А теперь они – кашка, сладкая и сочная. На елках красно от “сиверихи”. Она на вид будто земляника, а на вкус – и сладковатая, и сочная, и смолкой отдает. Генка залезет на елку – и летят к ногам сестренок ветки, усыпанные “сиверихой”. И кисленка, и луговой лук, и дикая редька, и заячья кисленка, и дудки – пиканы – всего завались. Ешь – не хочу. Набивали животы до барабанной упругости. Правда, на дворе после такого харча не просидишься. Ходили с кровью.

На поскотине Генка во время пастьбы пёк картошку. Картофелины черенком кнута выкатывал обуглившиеся, будто головешки. Хватали их, подкидывая из руки в руку. Каленые. Ели прямо с кожурой. Губы и рот после этого были чернущие, будто печное чело. Зато вкусно! Не оторвешься.

Генка ел-ел, а взглядом следил за коровами. Чуть пеструха устремится на овсы, он вскарабкается на молодого мерина Грачика и завернет корову на лужок. А иногда просто поднимет змеей лежащий в траве длиннющий бич-шелыган да так щелкнет, будто выстрелит. Корова вернется на пастбище, а не вернется, Генка ее достанет шелыганом. Тогда не хочет да поймет. На конце бича узелки. Калено ожигают бока и спину.

Как-то Генка из хвоста мерина Грачика надергал волос и связал леску. Подогнав стадо к полноводной тихой Моломе, заставил Веру с Люськой стеречь коров, а сам пошел на омута. Через час притащил он целый картуз окуней, сорожек, ершей, пескарей. Вот уха была! А потом сплел он намет, морды и домой стал приносить рыбу корзинами.

В это уловное время и начались Генкины походы в леспромхозовский поселок Угор. Переплывет он через Молому “самолетом” – паромом на тросу – и уже там. А в Угоре иная жизнь. В магазинах всего полно. Люди ходят нарядные, веселые, денежные – покупают рыбу, не рядясь. Не измучены полевой работой. Хотя делают вроде не самое главное дело – валят лес, трелюют да отправляют по железной дороге куда-то далеко-далеко.

По утрам Вера, босоногая, голенастая и крикливая, носилась по Деревеньке, собирая ребятню за земляникой. В руках берестяный бурак, за спиной Люська.

В траве на вырубках пряталась сочная, сладко пахнущая солнечным зноем ягода. Иногда забредали в самое страшное место, где водится нечистая сила. Про эту нечистую силу знала множество страшных историй кривозубая большеротая Тонька Конева. Собирали ягоды и озирались. Вдруг встанет над лесом большущий мужик в красной рубахе или вылезет лохматая черная кикимора. Или еще волк задерет. Но вот ягоды набраны. Дух от них – сама сладость. Вышли на дорогу, и страху как не бывало. Шальная Тонька Конева, вырвав стебелек лисохвоста, норовила заудить землянику из Вериного бурачка.

– Иди ты, – сердясь, отбивалась Вера и замахивалась. Ей ведь еще надо было Люську нести. А Тонька, отбежав, “удила” ягоды у себя из алюминиевого мятого котелка и вдруг, вспомнив, приплясывая в пыли босыми шелушащимися ногами, кричала:

– Жадина-говядина. Верка – жадина-говядина.

Вера крепилась. Тоньку с Люськой за спиной ей не догнать. И доказать хлестким ударом по спине, что она не жадина – нельзя. Ягоды Генка понесет продавать в Угор. Да и Люська хнычет: нянь, сосу, нянь, сосу.

Генка перед уходом в Угор расчесывал свой непослушный чуб, надевал новую рубаху. Он уносил в Угор в берестяном бураке ягоды, а в корзине переложенную крапивой рыбу. Сумку с четвертными бутылями молока надевал через плечо и ходко шел к переправе.

Из Угора он возвращался с гостинцами: кирпичики белого хлеба, бордовые яблочки, сушка.

Вера с Люськой натренировали зрение, выглядывая, когда на дороге появится Генка. Мчались навстречу ему со всех ног.

Обитатели Деревеньки завидовали сытной да легкой леспромхозовской жизни и рвались туда.

В колхозе денег тогда не давали, вот и изобретали Генка с отцом да матерью всякие способы их добыть. Отец валенки катал и продавал тайком в Угоре на дому у материной сестры Анисьи. Та, басовитая, скроенная по-мужицки, обходила солдатским шагом соседок и шептала:

– Вальни-самокатки больно хороши, диверь привез.

Без утайки было нельзя. Финагент зазнает, налогом таким обложит, взвоешь.

После пастухов Генка выучился на тракториста, потом на комбайнера. Все знал да умел, хоть еще в армию не успел сходить. Старики приходили к нему за советом: он и плотничать мог и даже печи класть пробовал.

Когда колхозы укрупнили и начали тридцатитысячников посылать, к ним в колхоз тоже подобрали выдвиженца Тютина Степана из Угорского леспромхоза. Тютин долго ходил там на вторых да третьих должностях. Вот и спровадили в колхоз из секретарей парткома.

– У нас свой есть председатель, – уперлись мужики из Деревеньки. – Геннадий Николаевич Кассин. У него здорово башка варит.

Райкомовец, привезший Тютина, вроде согласился. Давайте вашего поглядим. Генку в райком партии в Мулино возили, хоть молодяжка был. Там поглядели на него, послушали – и заключили:

– Не годится. Сильный недостаток имеет – заикается.

Генка по-прежнему призаикивался с того самого испугу. А у райкома было требование даже для малого начальства, чтоб говорил гладко.

– А по нам пусть заикается, только бы дело знал да честный был, не воровал. До гладких ли речей?! Надо вначале дело поставить. А говорунов в колхозе и так хватает: специалисты, парторг имеются, – говорили мужики. Однако решили в райкоме, что не могут мужики из Деревеньки так ответственно и широко мыслить, как надо, и Генку забраковали.

Он выпросился в Угорский леспромхоз. Обмен получился: колхозу Тютина Степана, а леспромхозу тракториста – Кассина Геннадия. Генка и там не пропал. На трелевке был передовиком.

Потом Генка признавался:

– Ни хрена бы мне в председателях не сделать. Я ведь на землю полагался, а у нас за зерно и картошку такие крохи платят – ноги протянешь. Не прожить нынче на земле.

А Тютин Степан смикитил, что для крестьянина теперь земля не прибыльна. Заведомый убыток приносило все, кроме мяса.