Бабье лето в декабре

Инвалидскую походочку у колхоза выдвиженец Степан Тютин так и не исправил. Хромал колхоз по-прежнему. Но дал Тютин иной разворот: свел вокруг Деревеньки боры и спровадил лес на юга. В правлении колхоза день-деньской толкались дети разных народов: армяне, закарпатцы, южные россияне. Всем нужен был вятский лесок. Степан Тютин, нарядный, в закарпатском кожушке и ненецких мокасинах размашисто навеселе бегал по конторе. Пил досыта армянский коньяк и толсто обещал: Дом культуры построю, дорогу, пруд, автобус, еще чего надо? Считай, каждый день увозили его домой пьяного.

Стали давать колхозникам деньги. По первости люди обрадовались, а потом поняли, что все это ненадолго: проедят лес, а потом снова зубы на полку. Старики еще в деревне держались, а молодежь после восьмилетки по-прежнему упархивала в поселки и города.

Газеты находили в Тютине какие-то руководительские таланты и хвалили за размах, но колхоз при нем перестал засевать уже треть земли, уходила она под дурнину. И никого это не тревожило, кроме стариков вроде Николая Лукича.

– Сей год опять недопашка, – сокрушался он.

Тютин ни в какую не соглашался дать Вере после восьмилетки справку из колхоза. Генка объехал его на кривой кобыле. Узнал, что Угорская МТС должна послать человека на курсы учетчиков. Уговорил директора МТС, чтоб выпросил тот у Тютина сестру Веру. И послали ее в область на учебу.

Пока училась она в ремеслухе, Хрущев эМТээСы разогнал, и оказалась Вера ни колхозницей, ни работницей МТС.

Стылым ясным вечером отвез отец Веру на мерине Грачике в Угор.

Лежала она в санях. То приближаясь, то удаляясь, карусельно разворачивались полукругом заснеженные шпили елок. Вере было хорошо. Она ехала из Деревеньки в другую жизнь, красивую и радостную.

У тетки Анисьи, старой девы-вековухи, теснились они с Генкой в закутке на семи метрах. Но ей было к тесноте не привыкать.

Все нравилось тогда Вере в Угоре: и нарядные люди, и зыбкие от опилок дороги, и брусковые светлые дома, где свежо и весело пахло смолой и деревом. А еще магазины, столовая, новенький клуб, в который тянуло ее будто магнитом. Повсюду полно молодежи. Не то, что в Деревеньке. Ей стукнуло тогда всего лишь семнадцать годков. Хотелось веселья, радости, чего-то необыкновенного, яркого и праздничного.

Устроилась счетоводом. Не пыльно, тепло и сухо. Вовсе не утомляла ее эта работа. Летала по конторе в приплясочку, только ступеньки пощелкивали под каблучками. Для всех улыбка и смех.

– Откуда у тебя столько веселости-то? – удивлялись в бухгалтерии.

А она и сама не знала. Ей все было внове и в радость. Люди казались добрыми, отзывчивыми, хотелось везде быть, во всех весельях участвовать. Везде знакомые да друзья, с которыми в школе вместе училась. На узкоколейке машинист Митя Конев родом из Деревеньки. В столовой подавальщицей его сестра шалая Тонька Конева, с которой бегала Вера за земляникой на вырубки, в родной Деревеньке. А сколько одноклассников!

Приехали на работу в Угор кавказцы. Шумливые, веселые, красивые. Они такие концерты в Доме культуры закатывали, что на месте не сиделось. Огневой танец лезгинка.

Один кавказец по имени Шамиль приударил за Верой, даже проводил несколько раз. Парень из Гудермеса был ласковый, обходительный и все предлагал ей выйти за него замуж.

Вера отшучивалась:

– Мама не велит.

– Маму уговорим, – настаивал Шамиль. А она побаивалась его. Мало ли. Издалека. Увезет туда, тоскливо ей там будет.

Чтобы как-то отвязаться от Шамиля. Вера стала ходить на вечера с Тонькой Коневой. Доведут Шамиль с Тонькой Веру до квартиры тетки Анисьи, она и ускочит в калитку: до свидания. Волей-неволей провожает Шамиль Тоньку. Допровожал. Вдруг весть, которую, сияя глазами, сообщила Вере сама Тонька через раздаточное окно столовой: выходит она, замуж и отвозит ее Шамиль на Кавказ.

Слегка завидовала Вера тому, что уезжает Тонька в южные места, где, говорят, винограда больше, чем у них здесь рябины.

Проводили Тоньку и забыли.

Приезжала она теперь в Угор раз в два года, уже дебелая, ухоженная, с ребенком, а потом с двумя, и в эти дни неслись песни из дома машиниста Мити Конева. Любили Тонька и ее Шамиль петь, угощать угорских родственников кавказским вином и чачей. И Тонька вроде красивей стала. Рот не так велик, как в детстве, и зубы кривые не больно заметны. В теле, откормленная и видная. Вера не чета ей. Хоть и говорят, жила лучше жира, так ведь опять есть присловье, что и собака на кости не кидается.

Глава 3

Был у председателя-тридцатитысячника Степана Тютина сын Костя, как две капли воды похожий на отца. Тоже коротенького росточка, большеротый, басовитый, говорун. И тоже с пеленок в активистах.

Когда Вера училась в седьмом классе. Костя уже кончал десятый, ходил в секретарях школьной комсомольской организации и речи говорил не хуже отца. На субботник поднимал ребят, в комсомол записывал. До сих пор Вера помнит, как зубрила перед поездкой в Мулино, что такое демократический централизм, да что Ленин сказал на третьем съезде Союза молодежи. И ревмя ревела двоечница Тонька Конева, которую из-за двоек в комсомол не брали.

А потом после школы Костя побыл заведующим клубом и очутился опять в секретарях, только теперь комитета комсомола всего Угорского леспромхоза. В отличие от предшественников он к этой должности относился всерьез и у него было все ладно и с “ростом рядов”, и в субботниками. А подучился в центральной комсомольской школе, так вообще стал фигурой. Член бюро райкома комсомола.

Услышал Костя Тютин, как Вера на складчине в бухгалтерии частушки голосисто да с притопом, как в Деревеньке полагалось, пела, и записал в агитбригаду. Вот с агитбригадой ездила она по выходным дням на лесопункты, в соседние леспромхозы, в свой колхоз и даже на смотр в районный поселок Мулино Девчата и парни из агитбригады хорошо знали свое дело, добросовестно пели и плясали. Она пришлась кстати. Стала самой заядлой агитбригадовкой. Ей нравились веселье и какие-то приподнятость и нарядность этих поездок и концертов.

Голосишко на деревенском просторе удался у нее звонкий, задорный, сама маленькая, аккуратненькая, о таких говорят – все в кучке – и привлекательная, круглоликая – ямочки на щеках. Еще рта не откроет, уже одобрение. Хлопали ей охотно и много. Сразу она стала, если не гвоздем программы, так самым выигрышным номером, который пускают под занавес. Аккомпанировал ей на гармони Ваня Бритвин, хмуроватый, могучий блондин с овсяной шевелюрой. Гармонь у Вани хоть была старая, потертая, но звучная, с мягкой настройкой. Ваня говорил, что мастер изладил ее еще до войны. Отец отдал за нее недешево – целую свинью. И не зря. Сам с любовью на ней играл, пока безвозвратно не ушел на войну, и Ване вот досталась она в наследство. Когда призывался Иван в своей деревне Бритвинцы, раздирал гармонь от плеча и до плеча подряд чуть ли не полмесяца. А в последнюю дождливую ночь так нагулялся, что оставил гармонь под дождем в огородной борозде. Думали пропадет у инструмента голос, меха откажут. Ан нет, вернулся из армии Иван, гармонь поет так же мягко и весело. Все его имущество, привезенное из деревни в общежитие, была эта гармонь. Из-за нее звали его на свадьбы, гулянки, в агитбригаду записали.