Бабье лето в декабре

Валентину выдали белую фарфоровую вазу и сказали, что тут останки его жены. Он долго смотрел на эту посудину, даже захоронил ее на Содомском кладбище, но все равно не поверил, что от его Симы осталось так мало. «Горе не прощено, слезы не меряны, все дорогое навеки утеряно» – написал на деревянном кресте.

А Лидка Панагушина доказывала, что Сима не могла погибнуть и не погибла, а добралась до Африки, там захватили ее бедуины и продали в гарем. Она там, конечно, живет припеваючи, но тоскует. Там ведь постоянная жара, а русскому человеку нужны зима и холод.

Степановна затеплила лампаду перед иконой и в церкви свечку поставила за рабу божью Серафиму. Красивая и добрая она была. Витька Василискин только ее с толку сбил.

Батрачка (повесть)

Глава 1

«Все, все, кончаю беготню-колготню и начинаю сборы-соборы в Васильевку. Перво-наперво драгоценную сапочку не забыть. Она не простая магазинская, а из пиловой стали. Поперечную пилу в здешних хозмагах днем с огнем не найдешь. Такой сапкой весь сезон отстукаешь, а она еще лучше станет, заострится – будто бритва. Еще бы сапочки две таких взять про запас. Да где тут пилу раздобудешь? Не дровяные места. Вот в Угоре таких пил – завались!» – мельком подумала Вера, и вдруг от какой-то тягучей, ноющей тоски по родному и без жалости брошенному гнездовью опять сжало в груди. Но она не дала подниматься и разбухать этой слезливой волне, от которой вот-вот запрыгают губы…

«Чего уж прошлое трясти?!» Пятнадцать годочков минуло, как приехала сюда, в Запорожье. Пора бы угомониться тоске, а она нет-нет да вдруг садко по живому скребнет, или тягучей болью расплывется где-то глубоко и скрытно.

Вера вытащила из стенового шкафа облинявший, из зеленого превратившийся в блекло-желтый, цвета лежалой травы, заслуженный заплечный мешок, с котором столько лет моталась «на буряки» да на картошку. Встряхнула его. Обстирнуть бы надо, да, наверное, не поспеть. Времени в обрез. Вчера не пришлось. Брату Геннадию помогала в саду. Он вольготностью на землю воспользовался, еще три сотки прирезал под бахчу. Свои арбузы захотелось есть.

Кинула Вера в мешок первое, что попало на глаза – панаму. Зачем купила ее, сама не знает. Всегда ведь работала по-крестьянски, в платке, надвинутом на глаза, а тут вдруг захотелось эдакой фифой представиться в Васильевке. Панамочка-то кокетливая, с накрахмаленным аленьким цветочком.

Не удержалась, надела ее, подошла к трюмо. Из зеркала смотрела круглоликая, с живыми усмешливыми глазами и резко очерченными будто лезвия косы-горбуши решительными бровями физиономия. Глаза большие, черные. Ох, сколько в молодости парней заглядывалось на нее из-за глаз. Сохранилось в них с юных лет удивленье и вопрос. Недаром Иван любил поначалу петь: «А глаза твои большие не дают покоя мне»…

Вера подмигнула себе: «Под пятьдесят, но еще не пятьдесят, рано унывать, есть еще порох!» – и довольная, принялась завертывать в холстину сапки-мотыги. Их беречь надо пуще глаза.

Сбил ее с деловой озабоченности звонок у входной двери. Рявкнул будто электровоз. Все сменить собиралась этот звонок, да руки так и не дошли. Вон какие усладистые да музыкальные продавали звонки. Она все откладывала: потом да потом, а теперь и они вздорожали. Придется терпеть эдакого ревуна. Да и купишь – пролежит. Мужика в доме нет. Сын Турик у тестя своего живет, теперь только набегами бывает. Поесть, денег занять без отдачи.

– Входите, не заперто, крикнула Вера. Оказывается, притряслась Ганна Артемоновна, соседка, аж с девятого этажа. Любит к Вере завертывать, чтоб поплакаться. А тут обещала за цветами посмотреть. Вера два раза оставляла их на попечение Ганны. Сохранила.

На этот раз сдобное лицо Ганны Артемовны было полно тревоги и страха.

– Верк, а Верк, – возбужденно затараторила Ганна Артемовна. – З милиции звонють! Твой Иван у вытрезвитель попал. Требуют тебя.

– Да какой он мой?! – вырвалось у Веры и даже двери от злости чуть не захлопнула перед носом одышливой полнотелой Ганны Артемовны.

– Так ведь милиция. С ними що ж побалакаешь? Спасибо сказала б, що прибежала. Вся упыхалась.

Смяв панаму, швырнула ее Вера в рюкзак и прежде Ганны Артемовны подлетела к лифту. Черт его дери, этого Ивана. Чем-нибудь да напомнит о себе и в самое неподходящее время. Весь январь по вечерам встречал ее у овощебазы, где она перебирала картошку. Сумку с картошкой-моркошкой до ее дома носил. Знакомые видели, дивились: неужели Верка опять простила своего Бритвина? А он еще ворковал: давай снова сойдемся. Мотыги-то он ей на заводе смастерил. Бутылку поставила. Но в конце концов не выдержала, устроила ему от ворот поворот: проваливай, нечего меня дразнить, задабривать. Надо было сразу ладом жить, а не кочевряжиться.

– Так ведь никого у меня здесь нету, – жалобным голосом канючил Иван. По горячей сетке вышел он в пятьдесят лет на пенсию и вот дурью маялся, не знал, куда себя девать.

– Это твоя забота. Меня не касается, – отрезала Вера.

Тогда Иван к их младшему сыну Артуру стал липнуть. То в пивную зазовет, то в компанию «строить». Вера как-то выследила их в пивной, прилюдно расчихвостила в пух и прах Ивана, чтоб не сбивал парня.

Вроде отстал, когда ушел обратно в механический цех на работу. А теперь, слышно, завод на простое, Ивана спровадили в отпуск. Опять, видать, загулял.

Вера поднялась с Ганной Артемовной в ее квартиру. Снятая трубка ждала на застеленной кружевной скатеркой тумбочке.

– Гражданка Бритвина? – послышался в телефонной трубке протокольный голос. – Ваш муж Иван Игнатьевич Бритвин задержан в нетрезвом состоянии и теперь находится у медвытрезвителе. Если не желаете осложнять ситуацию, внесите штраф та забирайте свойго чоловика.

«Ишь ты, заботу проявляют», – закипая, подумала Вера.

– Да какой он мне муж, пять лет в разводе, – выкрикнула она. – Отрезанный ломоть!

– Нэ ведаю, – холодно ответила трубка. – Гражданин Бритвин кличет вас законною жинкою. Уплатьте, а то пятнадцать суток и все едино взыщем штраф по месту работы иль через собэс.

– Хоть на месяц садите, – крикнула Вера. – Щоб за такого паразита гроши платила, – затараторила она под сочувствующим взглядом Ганны Артемовны, которая, опершись на косяк, обмахивала ручником вспаренное лицо. Халат у нее был расстегнут, груди наружу Жара сморила бабу. Ганна Артемовне одобрительно кивала головой. Она тоже была из разряда мужененавистниц, хотя имелся у нее законный супруг, которого она ласково называла Витюсик. За Витюсиком этим, откормленным бугаем, она ходила как за младенцем и сюсюкала с ним.

– Вер, помоги в последний раз. Ни за что ведь забрали. Я вовсе не шатался, – послышался гулкий бочковой голос Ивана. Видать, с крепкого перепоя. – Ну, в последний раз. Отдам я деньги, отдам. А то две недели позориться с метлой. Я ж кузнец шестого разряда, а тут…

– Ишь ты, позориться не хочешь… Кузнец высшего разряда. А вот помахай метлой-то, помахай, попозорься, может, поумнеешь? – крикнула она и дальше слушать бывшего мужа не стала, положила трубку. Повторила про себя знаменитое его присловье: «Ох, жизнь, жизнь, до чего ты же хороша, сволочь! Радостям нет конца! – и двинулась к себе на третий этаж, не сообщив страдающей от любопытства Ганне Артемовне, как поступит с Иваном.