Бабушкины стёкла

— Итак, — загремел Вельзевул, — есть два мальчишки, один из них — раб мой, и этому рабу моему купили велосипед, а второму — нет. А у второго родители — ох-хо-хо-гры! — родители не родные, а приемные, они младенцем взяли его из роддома и воспитали, и ничего, кроме добра — р-рр! — самой отвратительной вещи на свете, — он не видел от них. Ну, и конечно же, мальчишка не знал этой правды. Я и сказал эту правду дружку его, рабу моему, да прибавил маленькую неправду, что велосипед приемышу потому и не купили, что он приемыш и его так не любят, как любят родного. А раб мой с радостью передал и правду, и маленькую неправду дружку своему.

— Хох! Хох! У-р-р! — загромыхал класс. — Слава Вельзевулу!

— Да! — рявкнул Вельзевул. — Говорите правду, занимайтесь предсказаниями, если человек гениален, шепчите ему, что он гениален, что он один такой; если кто-то человеку завидует, объявите ему об этом и приправьте это объявление чем-нибудь этаким, нашим. Ох-р-гы-гы, а завистник пусть утвердится в этом, пусть полюбит делать зло, не оправдываясь добром, и коли получится — это будет высший класс бесовской работы. Если же человечишко верующий, — «Ир-хи-и», — зарычало, зашипело в классе, — шепчите ему такую правду, чтоб из нее выходило, что людей надо бояться больше, чем Бога, чтоб бабки и родители крестить младенцев боялись в церкви, ибо там паспорт спрашивают, ох-р-гы-гы, чтоб о вере своей объявить боялись, когда кто спросит.

— Повелитель, — спросил один ученичок, — а как же нам подступаться к христианам? На них ведь крест.

— Да нынче у них только на шее крест, да и то не на всех, охр-гы-гы, а в сердце у них креста нету. А Ангела Хранителя, что им Творец вселенной приставил каждому, они своими делами, ох-р-гы-гы, отогнали. Еще одно! — взвыл Вельзевул и снова грохнул кулаком. — Человек обожает всякие развлечения. Потакайте в этом человеку! Пусть лучше он пять раз по телевизору одно и то же посмотрит, чем о себе задумается. Гнать нашептыванием думы человека о себе! Любой ценой гнать! Пусть торчит сутками у телевизора, пусть бегает в кино, пусть играет в карты — о, как люблю я карты! — пусть пляшет мои пляски под магнитофон, пусть он жаждет зрелищ, а не устроения души своей. Заверните его в дьявольский зрелищный круговорот, пусть без этого он жить не сможет. Это тоже высший класс бесовской работы. Старайтесь!

— Хох! Хох! — раздалось в классе. — Победа Вельзевулу!

— Главный помощник в этом — моя музыка, мои дьявольские ритмы. О! Вот они, рабы мои!

С экрана загремел вой, дреньканье, барабанное уханье, перелив и перезвон электронных инструментов: «Баб-б-баб-туба-туба-туба!» Сотни две добрых молодцев и красных девиц в такт дреньканью извивались и дрыгались в непотребных движениях и тоже выкликали что-то, что-то непонятное и бешеное, под стать ритму. Лица были перекошены, глазищи возбужденные и отрешенные, а у некоторых — безумные.

Взвился класс, завыл, полетели вверх и в сторону парты, заизвивались, зачудили бесы, задергались, запрыгали. Сам учитель ринулся в их гущу — и пошла плясать преисподняя! Оборвалось дреньканье, повалились бесы кто где, визжа от удовольствия. Те молодцы на экране тоже остановились, все взмыленные, и пошли испить недоброго вина и ждать нового дрыганья.

— Победа! Победа! Слава Вельзевулу! — визжали ученики.

— Смотрите! Показываю еще одну штучку! — И Вельзевул прыгнул в экран.

Исчезли из него беснующиеся добры молодцы и красны девицы. Сейчас он показывал человека, сидящего за роялем. Это был композитор. Справа от него стоял ангел и нашептывал ему что-то. Композитор быстро писал в нотной тетради.

— Хох! Хох! — заорал класс.

Это учитель и повелитель возник слева от композитора и стоял в углу комнаты. Даже Вельзевул не смел приблизиться к блистающему светоносному Ангелу.

— У-р-р! — зарычали ученики и замахали на Ангела кулаками, а некоторые подскочили к экрану в бессильной ненависти. Того и гляди, экран расколотят.

Меж тем композитор все записал и стал проигрывать на рояле. Катя, которая все это видела и слышала, заслушалась дивной красоты мелодией. Ей даже показалось, что она видит музыку. Но... что это? Композитор недовольно поморщился и скривил губы. Ангел вздохнул и, опечаленный, отлетел от него. Заревел, загрохотал Вельзевул — и вот он уже на левом плече композитора. Он сел по-турецки, гаркнул жутко, будто горло прочищал, и задышал в ухо композитору. Глаза композитора полезли вверх, он даже припрыгнул радостно на стуле и стал сразу бренчать на рояле. Не могла спящая Катя себе уши заткнуть, а то бы заткнула. Композитор начал быстро писать в тетради, дергаясь в такт дьявольской музыке, что жила теперь в нем.

— Победа! Победа! Слава Вельзевулу! — снова бросились бесы в пляску.

— По местам! — скомандовал Вельзевул. — Еще одно: о перевоплощениях. Человек не любит нас видеть такими, какие мы есть, некоторые даже не выносят. И если нас человек видит в нашем обличье — знайте, это Творец вселенной так показывает нас. Но не торопитесь исчезать, гр-хы-хы, есть такие, что нас всяких стерпят. Превращайтесь в людей, зверей, птиц, только всегда помните, в кого вы превратились. Кошка не должна лаять, а птица мычать, а то среди вас всякие олухи есть. Р-р, — зарычал вдруг Вельзевул, — оторвалась от нас бабка проклятая, упустили! Зеркало да стекла теперь обличают нас. Однако, охр-гы-гы, мы, доложу я вам, многим нравимся!

— Хох! Хох! Победа! Нравимся... Нравимся! — завопили ученики.

Но тут на них надвинулся Крест — и вся бесовщина с Вельзевулом во главе пропала. Катя вздохнула и заснула еще крепче, без снов, до самого утра.

Утром мама сказала Кате:

— Ты знаешь, Катенька, а зеркало мы все-таки продадим Пете. Денег у нас совсем нет.

— Ну что ж, мамочка, продай, — ответила Катя. Не было в ней почему-то сейчас беспокойства на этот счет. — Папа, не снимай с себя крест, а? — попросила она, увидев, что папа зачем-то шарит за пазухой.

— А ты откуда знаешь, что он на мне есть?

— Так ты ж вчера пришел с ним, он у тебя на рубашке был.

— М-да-а, — проговорил папа и почесал затылок.

— Ин-те-рес-нень-ко, — закончила Катя и звонко рассмеялась.

Мама с папой улыбнулись. Все утро папа был задумчив, даже один раз ложку мимо рта пронес, ни о чем не спрашивал, замечаний никому не делал. И так и ушел на работу.

— Катя, — мама посадила Катю на колени, — придется тебе, милая, в детский сад до нашего отпуска походить. Бабушки же нет теперь. Сейчас пойдем устраиваться.

Катя очень расстроилась, чуть даже не заплакала.

— Мама, а ты оставляй меня одну до твоего прихода.

— Да что ты!

— Я хорошо буду себя вести, плитой я умею пользоваться, да она и не нужна мне.

— Что ж, ты без гулянья будешь?

— Подумаешь! А потом ты меня научишь ключом пользоваться, я и гулять буду.

— Да я испереживаюсь вся.

— А ты перекрести меня, перекрести дверь — и все.

— М-да-а-а!

— Интересненько! — И обе засмеялись.

И махнула мама рукой, сама удивляясь

своему решению:

— К черту детский сад.

— Ма-ама!

— Ну да. Тьфу! Не буду, в общем, поминать его. Тогда мы сегодня с тобой свободны. Я же отпросилась с работы на этот день.

— Ур-а-а! — закричала Катя, так что хрустальные рюмки в серванте зазвенели. Первым делом мама позвонила Пете и сказала, что зеркало продается. Через десять минут Петя был у мамы с двумя дюжими молодцами. Он сразу выложил маме полторы тысячи.

— Ух ты! — сказала мама. Столько денег она никогда в руках не держала.