Бахир Сурайя

Я принюхалась к своей рубашке и принялась мысленно прикидывать стоимость своей души в базарный день, потому как идея продать ее за возможность нормально вымыться вдруг показалась на удивление здравой — и до того соблазнительной, что Камаль немедленно поддался закону подлости и, тревожно запрокинув голову, заметил:

— Буря совсем близко.

Ветер как по заказу усилился и зловеще зашелестел листьями пальм. Верблюд, уже уютно устроившийся на песке, подогнув под себя ноги, тоже поднял голову — будто бы передразнивая хозяина, но смотрел он точно в ту же сторону, что и Камаль, и от этого звериного единодушия меня продрало внезапным холодком. Я скомкала в руках одеяло, которое собиралась подстелить на лежанку, и напряженно уточнила:

— Нас не застанет в дороге?

— Застанет, — с таким уверенным пессимизмом подтвердил Камаль, что одеяло я все-таки выронила. Кочевник проводил его взглядом и, даже не пошевелившись, чтобы подобрать, добавил: — Добраться до Мааба мы бы все равно не успели, а пережидать бурю здесь или в дюнах — не имеет значения.

— М-да? — скептически уточнила я и мстительно встряхнула одеяло.

Но привычный к вездесущему песку кочевник даже не поморщился.

— Ложись. Проще показать.

Я проглотила нелестную характеристику арсанийского красноречия, послушно расстелила одеяло и оглянулась, но молох уже успел основательно зарыться в песок — наружу торчала только верхняя пара рогов.

— За него не бойся, — нетерпеливо посоветовал Камаль. — Он — порождение пустыни, и пустыня позаботится о нем сама.

— Последний раз, когда я проверяла, он был порождением двух других чистопородных молохов, — все-таки проворчала я, — и заботился о нем сразу десяток мастеров-муравейщиков.

Но откопать здоровенную ездовую ящерицу мне явно было не по силам, а Камаль не собирался ни помогать, ни комментировать, и спор заглох сам собой. Я свернулась клубком на одеяле, накинула его край себе на плечи и выжидательно уставилась на кочевника.

А он небрежно тряхнул головой, высвободив из-под тагельмуста крупные черные кудри, вытянул вперед обе руки — и мягко тронул в воздухе что-то, видимое ему одному.

Воздух отозвался тяжелым нарастающим гулом. Под смуглыми пальцами кочевника одна за другой вспыхивали магические струны, выстраиваясь в сложный извилистый рисунок — словно следы множества змей на песке. Плетение горело синевато-голубым, и свечение становилось все более плотным, пока не превратилось в сплошной круглый ковер, которым можно было бы накрыть всю нашу стоянку. Камаль неспешно перебирал пальцами, словно играя на десятиструнном барбете*, и заклинание отзывалось тягучей, струящейся мелодией, в которую голос мага вплетался легко и естественно, словно одно не могло существовать без другого…

А потом пение вдруг оборвалось на верхней ноте, и воцарившаяся тишина оглушила — всего на секунду, пока плетение не прошло сквозь наши тела и не впиталось в землю. Под моим одеялом что-то недобро завибрировало, но не успела я обеспокоиться по этому поводу и выдвинуть пару предположений сугубо физиологического толка, как песок вдруг с пронзительным свистом взвился в воздух.

Я застыла истуканом, и только это и позволило сохранить хоть какое-то подобие достоинства.

Песок взвился не весь разом, как мне с перепугу показалось поначалу, а стремительно образовал защитный купол наподобие тех, что опирались на городские стены, — с той разницей, что столичные плетения были абсолютно прозрачными, и для них не требовался целый ковер из магического плетения размахом во весь город. Но эффект был весьма схож: мерное успокаивающее гудение над ухом — и моментальная защита как от ночного перепада температур, так и от пронизывающего до костей ветра. Разве что городские плетения все-таки пропускали морской бриз и редкие дожди, а купол Камаля, кажется, удержал бы внутри и запаниковавшего верблюда.

А еще столичные защитные заклинания поддерживали усилиями всей гильдии. Конечно, оставался вопрос масштаба, но что-то подсказывало, что Камаль легко подменил бы десяток опытных магистров, а потом бы еще небрежно пожал плечами и прокомментировал:

— Бурю будем пережидать так же, — как будто не совершил только что магический подвиг на грани человеческих возможностей.

Впрочем… я вспомнила его «летучий огонек» размером с человеческую голову и машинально прикинула, что невероятный песчаный купол на поверку вполне мог оказаться какой-нибудь ловушкой для мышей — просто чуточку переразмеренной.

— Скажи честно, тебя оставили в оазисе Ваадан, потому что тебя даже свои боятся? — нервно хихикнула я — и осеклась.

Камаль дернулся, как от удара, тщательно замотался в тагельмуст и повернулся ко мне спиной, устраиваясь на ночлег. Ответа я уже не ждала, но все-таки смущенно пробормотала:

— Прости. Просто это… — забывшись, я обвела рукой ровный свод песчаного купола, — и правда впечатляет.

Камаль молчал так долго, что я уже начала судорожно припоминать дорогу назад, к оазису Ваадан, и прикидывать, успею ли я нанять там другого проводника — потому как этот меня дальше уже не поведет. Но потом он заерзал, явно сражаясь с собственным желанием обернуться, и все-таки буркнул:

— Спи. Поздно.

Я окинула взглядом его непоколебимую спину и, хихикнув уже искренне, свернулась клубком на одеяле.

Прим. авт.

Барбет — щипковый музыкальный инструмент. По виду — лютня лютней, но лютня — это неаутентично. И да, у автора даже близко нет музыкального образования.

Глава 5.1. Отражения

Он и пустыня — равны друг другу.

арабская поговорка

Я так и не поняла, что разбудило Камаля. Верблюд все еще спал, а о присутствии молоха вовсе напоминала разве что пара рыжевато-коричневых рогов, кончики которых бдительно торчали из песка, — никакой тревоги животные не испытывали определенно. Но Камаль вдруг приподнялся на локте, и от близкого движения проснулась и я.

— Что?.. — пробурчала я, сонно щурясь.

Сквозь редкие просветы в плетении защитного купола едва-едва сочился звездный свет, и его с трудом хватало, чтобы различить непоколебимый профиль кочевника, как обычно, поскупившегося на объяснения и вместо ответа небрежно поведшего рукой.

Задетая магическая струна зазвенела высоко и тонко. Защитный купол приподнялся, разом выпустив все тепло, сдвинулся — и осыпался песком в паре шагов от верблюжьего хвоста. Этого верблюд уже категорически не одобрил, но ограничился тем, что одарил хозяина презрительным взглядом и предусмотрительно отошел на безопасное расстояние. Рога в песке качнулись и скрылись целиком. Для молоха было еще слишком рано — да и для нормальных людей тоже.

Зато кочевник подорвался на ноги, бессознательно нашаривая рукояти мечей. Этого жеста оказалось достаточно, чтобы согнать с меня остатки сонливости, и я тоже поднялась — хотя что бы я могла сделать в реальной схватке? Тут бы выбрать, куда драпать, чтобы под ногами у Камаля не путаться… или для начала разобраться, от чего предстоит драпать, потому как стоя я тоже ничего особенно не увидела, а добиться толкового ответа от кочевника уже отчаялась.

Понадобилось еще несколько минут, чтобы из-за барханов показался темный силуэт какого-то бесформенного чудовища. А за ним — еще один. И еще.

Я уже начала разделять кочевничью молчаливую готовность сцепиться не на жизнь, а на смерть, когда один из силуэтов вдруг коротко рявкнул что-то неразборчивое и разделился на два: человек в укороченной джеллабе и навьюченный тюками верблюд. Два следующих силуэта претерпели аналогичные изменения, а вот четвертый внезапно вырвался вперед и начал приближаться к нам, сопровождаемый мерным гулом защитного плетения.