Барби. Часть 1
Шрифт:
Переход был столь резким, что Барбаросса едва не вздрогнула, как от удара. Неужели хренов болтун соизволил наконец поинтересоваться у госпожи ведьмы, что привело ее в его занюханную конуру?
— Меня интересует это, — резко произнесла она, снимая с обожженной ладони платок, — Хочу знать, что это за штука, откуда она взялась и что может значить. Что вы можете сказать об этом?
Не дожидаясь приглашения, она положила руку ладонью вверх на грязный стол. Страшный багрянец свежего ожога уже уступил место болезненно-алому оттенку, но символы, выжженые на ее коже, по-прежнему были отчетливы.
Вельзер не прикоснулся к ее руке. И хорошо, что не прикоснулся.
Вельзер некоторое время смотрел на ее руку, о чем-то размышляя и бормоча себе под нос — глухой шлем превращал это бормотание в нечленораздельный рокот.
— Мертвый бутон и черное колесо. Сказать о чем?
— Об этом, черт возьми! Об этой штуке у меня на руке!
Она опять услышала легкий скрежет — зубы вельзера царапали шлем изнутри.
— Я бы охотно, госпожа ведьма, но боюсь, что это не в моих силах.
— Почему это?
— На вашей руке ничего нет.
Барбаросса едва не выругалась вслух. Хренов умник, не видящий ничего дальше собственного носа, который наверняка давно превратился в лепешку, расплющенный о сталь чудовищным давлением внутри шлема. Да и его глаза наверняка…
Барбаросса запнулась, так и не дав воли ругательствам, мечущимся на языке.
Его глаза…
Она не видела этого прежде, заметила лишь оказавшись вплотную к вельзеру. Его глаза, спрятанные за отверстиями в шлеме и оттого едва видимые, не выглядели ни ясными, ни даже толком видящими. Они были двумя кусками бледно-голубого студня, в котором едва можно было разобрать зыбкую кляксу радужки с засевшей внутри черной косточкой зрачка. Давление, которое оказывали его мозговые оболочки, неумолимо разрастаясь внутри шлема, было слишком сильно, чтобы человеческие ткани были способны его выдержать без ущерба для себя. Его глазницы лопнули, исторгнув свое содержимое, каким-то образом не выдавив глаза прочь из шлема.
Рано или поздно они вытекут наружу, подумала Барбаросса, и стекут по шлему точно парочка слизней. Блядь, ну и паскудное же это будет зрелище…
— Вы что, ослепли? — раздраженно бросила она, — Не видите эту блядскую штуку у меня на шкуре?
Вельзер осторожно кивнул, тяжелый шлем качнулся взад-вперед. Зрачки-косточки трепыхнулись в бледно-голубом желе, точно завязшие насекомые.
— Я вижу эту блядскую штуку у вас на шкуре, — спокойно произнес вельзер, немало не уязвленный, — На той ее части, что вы именуете лицом. Она называется келоидными рубцами. Эта штука происходит из-за того, что соединительная ткань на месте травмы бесконтрольно разрастается, образовывая на поверхности уплотнения различных оттенков и формы. Ваша травма была оставлена огнем и достаточно давно. Старая мельница и мертвый зимородок. Я бы предположил, лет около четырех или пяти тому назад. Скорее всего, это был пожар или…
— Я говорю об этом! — Барбаросса треснула ладонью по столу, — Ожог у меня на руке!
— На вашей руке нет никакого ожога, госпожа ведьма. Она чиста.
Барбаросса с трудом удержала в груди рвущееся наружу дыхание.
Чертово эдельское племя! Этот херов вельзер наверняка нарочно зубоскалил над ней, наслаждаясь ее замешательством. Еще бы, ведь он такой умный, такой сообразительный, что аж голова трещит, у него своя маленькая контора в Миттельштадте, пусть даже грязная и тесная как дровяной сарай… Как тут не позубоскалить над растрепанной юной ведьмой, ищущей помощи?..
Если так… Черт, она разгромит его контору, потом открутит
эту херову железную банку, служащую ему вместо шляпы и…— Ивовая ветвь и изломанная птица. Я ручаюсь, что ваша рука вполне чиста, госпожа ведьма. Несколько старых шрамов, грязь и мозоли. Я не вижу ожога.
Барбаросса сдержалась. Для этого требовалось чудовищное усилие, но она постаралась запереть бурлящую внутри злость в воображаемый склеп из стали сродни тому, который вельзер таскал на своих плечах. А мигом позже злости враз стало меньше, когда она сообразила, что вельзер мог и не смеяться.
Он не видит ожога, значит…
Иллюзия? Она вновь вспомнила запах горящего Магдебурга. Все, что происходило там, ощущалось до чертиков реальным, таким реальным, что разум воспринимал его как данность. Но там это были сложнейшие чары Хейсткрафта, наведенные опытными ворожеями на зрителей, чары, которые стоили стократ больше всего театрального реквизита вместе взятого, вплоть до расшитых дублетов и золоченых шпаг.
Плоть лжива, а рассудок, управляющий ней, податлив и доверчив. Когда Трепанация терзала себя бритвой, она тоже была уверена в том, что плотоядные твари, пирующие ее плотью, существуют на самом деле…
Нет, ожог у нее на руке был самым что ни на есть настоящим.
У сестрицы Барби в Броккенбурге уйма тайных друзей и заклятых подруг, которые с радостью спровадили бы ее в крепостной ров, еще дышащую или нет. Вот только все они предпочитали куда более простые методы сведения счетов. Кинжал под ребра, свинцовая пуля из самострела в глухом переулке, старая добрая удавка… Броккенбург — это тебе не лощеный столичный Дрезден и тем паче не императорский Регенсбург, этим городом правят самые простые нравы, не меняющиеся с годами.
Конечно, иногда с ней пытались свести счеты каким-нибудь хитрым злокозненным образом, обыкновенно те суки, которых она ненароком обидела, но которые знали, что не им тягаться с сестрицей Барби, одной из главных батальерок «Сучьей Баталии», все одно, на кулаках ли или на ножах. Такие использовали дрянные штучки из ведьминского арсенала, благо университет, щедро одарявший их адскими науками, предоставлял все возможности для использования его плодов.
За прошедший год она трижды оказывалась на волосок от смерти.
В первый раз это была заговоренная иголка, которую какая-то пиздорвань, изловчившись в толчее, прицепила к ее дублету. Иголка не выглядела опасной, но терпеливо ждала прикосновения к себе, чтобы обрушить на нее сплетенное с дьявольской изобретательностью заклятье, способное скрутить человека с такой силой, чтоб мышцы лопнули, а внутренности выдавились наружу. Спасибо Котейшеству, она сразу поняла, что это такое и ловко обезвредила опасный гостинец.
Второй раз кто-то чуть было не наслал на нее черный тиф, подбросив в кружку с пивом заговоренную изюминку, которую продержали ночь во рту мертвеца. В тот раз сестрица Барби чертовски близко подошла к дверям, которые открываются в адскую бездну, владыка Абигор почти запустил когти в душу, что причиталась ему по праву. Пять дней подряд она провела в горячке и бреду, изнемогая от чудовищного жара и открывшихся по всему телу язв, ругаясь с мертвыми людьми, давно превратившимися в сажу на ее подошвах, бродила по пустым закоулкам Кверфурта, с кем-то исступленно дралась… Помогли не травы, которыми ее пичкала Котейшество, и не ворчание Гасты, искренне надеявшейся спровадить ее в могилу, а ее собственная злость, сама обжигающая, как адское пламя. Она пережгла заразу, пытавшуюся сожрать ее изнутри — маленькое чудо, сотворенное вопреки неизбежному.