Барби. Часть 1

В третий раз… О, третий она не забудет до самой своей смерти, даже когда окажется в столь преклонном возрасте, что будет забывать стягивать штаны перед тем, как справить нужду. В третий раз на нее натравили настоящего демона.

Тригонтонианец, также известный как Привратник Северной Двери. Его чин в адской епархии был невелик, он был одним из многих демонов в услужении Герцога Базина, мелкая сошка по меркам Геенны Огненной. Однако при этом был взаправдашним демоном, а не жалким духом, заточенным в часах, чтобы двигать стрелки, и силы в нем было достаточно, чтобы разорвать любую мнящую себя ведьмой суку пополам.

Он явился в виде высокого мужчины в сером плаще, скроенном из лоскутов человеческой, змеиной и бычьей кожи, на груди его поверх тусклого серого колета сияла

стеклянная брошь в виде двух соединенных треугольников, когда он улыбнулся, сделалось видно, что зубы у него мелкие и блестящие, а языка нет вовсе. В том, что его улыбка предназначалась именно ей, Барбаросса не сомневалась.

Она увидела его в одном из переулков Унтерштадта — тонкая фигура, острая и четкая, как выплавленное из серого свечения сумерек лезвие швайншвертера[5] — и даже дерзкие ветра Броккенбурга не решались ее коснуться, чтобы не оказаться рассеченными, почтительно огибали по сторонам. А еще запах… В тесном переулке вдруг пронзительно запахло свежей сиренью и мертвечиной.

Она должна была умереть там, в том переулке. Умереть, едва только увидев его глаза, мертвые немигающие глаза глубоководной рыбы, его дьявольскую улыбку, его холодный кивок. Но почему-то не умерла. Сжалась в комок, намертво стиснув в руке монеты, которые как раз пересчитывала на ходу, собираясь сунуть в кошель. Привалилась к стене, ощутив как душа мечется внутри онемевшего тела перепуганным мотыльком, а нижние брэ напитываются горячей влагой из мгновенно прохудившегося мочевого пузыря.

Тригонтонианцу не требовалось много времени, чтобы с ней покончить. Пять ударов сердца, не больше. После этого на память о сестрице Барби осталось бы только красное тряпье, которым украшены окрестные флюгера — к вящей радости унтерштадских детишек.

Он не убил ее. Холодно кивнул, пробормотав что-то себе под нос, шагнул в тень, и тень сжалась вместе с ним, закрутилась, выгнулась и пропала. В тот вечер она добрела до Малого Замка на ватных ногах, а когда смогла разжать зубы, влила в себя три шоппена крепкого вина и славно проблевалась.

Ее спасли не амулеты — редкие вещи, созданные человеком, могут уберечь от ярости демона. Ее спасла не злость — даже будь ты самой яростной сукой в Броккенбурге, против демона твоя злость — что искра против лесного пожара. Ее спасли чертовы монеты, сжатые намертво судорогой в кулаке. Уже после ей объяснила это Котейшество. Будь монет пять или шесть, ее участь была бы решена мгновенно. Но монет было четыре.

Тригонтонианец не терпит число четыре, по какой-то причине оно вызывает у него отвращение. Вот почему демонологи, проявившие недостаточно прилежания и угодившие в его лапы, спешат отрубить себе большие пальцы на руках, хоть и редко успевают сделать это.

Ту суку она потом нашла. Носом рыла землю, потратила злосчастные монеты, но нашла. Это была скотоебка из Шабаша, слишком никчемная, чтобы научиться орудовать ножом, но обладавшая на удивление неплохими познаниями в Гоэции. Кажется, она мстила за свою подругу, которая после встречи с сестрицей Барби потеряла свою красоту. Красоту — и оба уха в придачу.

Барбароссе потребовалось две недели, чтобы выследить ее — предчувствуя свою участь, та забилась в столь глухую щель в низовьях Броккенбурга, что на нее не позарились бы даже последние броккенбургские крысы. Но она ее выследила. Выманила наружу с помощью поддельного письма и проломила голову кистенем. Извини, подруга, но сестрица Барби и без того чертовски часто рискует головой в этом блядском городе, чтобы позволить себе состязаться с демонами…

Барбаросса, стиснув зубы, наблюдала за тем, как вельзер внимательно разглядывает ее ладонь с бугрящимся свежим ожогом. В этом городе до пизды сук, которым не терпится увидеть ее выпотрошенной или нанизанной на кол, но ни одна из них даже вполовину не так способна к адским наукам, чтобы изучить Хейсткрафт или хотя бы его азы, недаром тот относится к числу запретных наук, обучать которым начинают лишь на четвертом круге.

Это не Хейсткрафт, ожог настоящий, она чувствовала это каждой клеточкой своей обожженной шкуры. Но вельзер его не видел и, кажется, не лгал. Это могло означать лишь одно — по какой-то причине этот ожог видит лишь она. Это было скверно — и странно.

— Значит, вы утверждаете, что на вашей руке есть ожог?

— Да, черт возьми! Двухдюймовая хрень посреди ладони, и значки на ней!

— Значки?

Барбаросса скривилась.

— Мелкие херовинки вроде червяков. Тонкие, что волос. Они идут по кругу и…

— И вы отчетливо можете их видеть?

— Отчетливее, чем вас или себя!

— Что ж… — вельзер задумался, но, хвала владыкам, не стал чесать затылок, — Если мои глаза по какой-то причине не способны их увидеть, есть только один способ помочь вам. Скажите, у вас хорошо с чистописанием?

— Что?

Вельзер невозмутимо открыл секретер, достал из него несвежий лист грубой желтоватой бумаги, дешевую бронзовую чернильницу и гусиное перо.

— Перерисуйте, — попросил он, водружая писчие принадлежности на стол перед ней, — Настолько точно, насколько вы только можете. Если в этих значках имеется смысл, я постараюсь растолковать их. Если же нет…

Возьмешь мои монеты и выгонишь взашей, подумала Барбаросса, борясь с желанием разбить чернильницу вдребезги о ближайшую стену. Э делево отродье!

Это упражнение далось ей не без труда. Черт возьми, за эти четверть часа, что она перерисовывала проклятые загогулины, с нее сошло больше потов, чем на жесткой тренировке в фехтовальной зале Малого Замка. Обожженная рука с трудом держала перо, не говоря уже о том, что ее пальцы и в лучшие времена не годились для тонкой работы. Проще было заставить молотобойца с кузни вышивать на пяльцах, чем ее — переносить эту чертовщину на бумагу. Крошечные символы цеплялись друг за друга, как шеренги танцующих на балу многоножек, а стоило отвести взгляд хоть на мгновенье, как тот мгновенно терял точку, на которой остановился. Адская работенка.

Сцепив зубы, Барбаросса водила пером по бумаге, стараясь не замечать нависающего у нее над плечом вельзера.

— Ах, вот как… Любопытно, любопытно весьма…

Любопытно будет, что с тобой станется, если сорвать с тебя шлем, мрачно подумала Барбаросса, не прекращая работы. Наверняка твой мозг студнем сползет на пол, небось, от черепушки, что некогда держала его, остались лишь кусочки не крупнее ногтя…

Говорят, некоторые вельзеры думают так много, что их не спасают даже шлемы — их неутомимая жажда к поглощению новых знаний превращается в одержимость, более тягостную, чем одержимость любым наркотическим зельем. И чем жаднее их рассудок поглощает информацию, впитывая ее подобно губке, тем быстрее и неудержимее рост мозгового вещества. У тех вельзеров, что потеряли меру, не в силах более сдерживать свой губительный порыв, мозг разрастается настолько, что в какой-то момент даже укрепленный стальными полосами шлем не в силах его сдерживать — лопается, как после удара боевым молотом.

Судьба таких вельзеров незавидна. Магистратские стражники живо утаскивают их в застенки, и работенка это, надо думать, не из легких. Хорошо, когда потерявший чувство меры вельзер еще способен самостоятельно передвигаться на своих двоих, несмотря на булькающую массу, возвышающуюся на его плечах, прежде именовавшуюся головой, но попробуй уведи существо, чей мозг разросся до размеров Гейдельбергской бочки[6]! В тех случаях, когда мозг несчастного разрастается настолько, что его хозяина не увезти даже на грузовом аутовагене, стражники вынуждены вызывать на подмогу супплинбургов, хоть и сами отчаянно недолюбливают этих великанов, хлюпающих при каждом шагу и смердящих как скотобойня. Да и те обыкновенно не горят желанием появляться на поверхности, вдалеке от своих темных нор и штреков. Огромные, разбухшие, с трудом ковыляющие, обтянутые костюмами из промасленной мешковины, волочащие за собой следом свои чудовищные огнеметы, супплинбурги никогда не задаются вопросами и не оспаривают приказов. Привыкшие выжигать расплодившуюся под горой нечисть, вызревающую на городских отходах и щедро впитывающую в себя отравленную магическими миазмами воздух, они не делают разницы между фунгами и вчерашними людьми. Ревущий огонь быстро уничтожает потерявшего человеческий облик вельзера вместе с жилищем, оставляя на пепелище слой ровного серого пепла.