Барин-Шабарин 9

У его борта копошились фигурки матросов, занятых бессмысленной в этой пустыне работой. А на корме, отчетливо видимый даже на таком расстоянии, стоял Макферсон. Опираясь на леер, он что-то оживленно рассказывал собравшейся вокруг него кучке людей. Жестикулировал. Указывал куда-то на юг. Клэйборн почувствовал, как знакомый холодный комок злобы сжался у него под сердцем.

Этот «старый друг», был сейчас опаснее любой ледяной трещины или внезапного шторма. Он подпитывал в команде то самое разочарование, которое вот-вот должно было перерасти в нечто неконтролируемое. Будь его воля, капитан давно бы приказал выбросить этого смутьяна за борт. Да вот только кто этот приказ выполнит? Клэйборн, который когда-то сам поднял бунт против своего командира, прекрасно знал, чем может закончиться попытка арестовать популярного на борту человека.

— Тщательно задокументируйте все, — его собственный голос прозвучал чужим, резким в тишине ледяной пустыни. — Пробы — с точными координатами и глубиной залегания. Условия отбора — температуру, состояние льда, все. Фотографии этой… бесплодной красоты во всех ракурсах. Нам нужны неопровержимые доказательства. Железные. Чтобы в Лондоне, в их теплых кабинетах, не возникло ни малейшего сомнения в масштабах русского надувательства. — Он бросил последний взгляд на группу у борта «Персеверанса». Фигура Макферсона казалась центром притяжения самых ложных и темных надежд. — Соберите образцы. И возвращайтесь на судно. Стемнеет скоро.

И Клэйборн направился к сходням, как вдруг его привлек крик вахтенного матроса, который мерз на марсе.

— Ship, on the left side! — Корабль, слева по борту!

* * *

Эффект был велик. Верстовский вздрогнул всем телом, как от удара тока. Его глаза, широкие от вожделения секунду назад, стали огромными от животного ужаса. Он буквально отскочил от девушки, потеряв равновесие и шлепнувшись на ковер задом. Горничная, увидев двух незнакомых мужчин в дверях, а особенно внушительную фигуру Степана, вскрикнула и юркнула за спинку дивана, стараясь прикрыть вываленную из лифа грудь.

— Ваше высокопревосходительство?! — выдохнул Верстовский, пытаясь встать, но его ноги, казалось, отказали, лицо его стало землистым, а рука с массивным перстнем тряслась, указывая на меня. — Вы… вы как?.. Что?..

Степан поднял его за шиворот, как мешок с дерьмом и поставил на ноги. Пинком отворил дверь в другую комнату.

— Проходим, проходим, Аристарх Орестович, не стесняемся, — сказал я, оценивая обстановку. Степан остался в дверях, совершенно расслабленным с виду, но взгляд, скользнувший по Верстовскому, был как удар хлыста. — Уютно у тебя. Тепло. И… гостеприимно, как вижу. Прервали, кажется, нечто душевное? Прости, старик, не знал, что ты такой шалун.

Я подошел к креслу у камина, где тлели угли, и непринужденно опустился в него, положив трость поперек колен. Степан, не дожидаясь приказа, шагнул к горничной, та съежилась.

— Ты Маша? — спросил он грубовато, но без злобы. — Иди-ка отсюда. В кухню. Или в свою каморку. Сиди тихо. Никуда не выходи. Поняла? И он том, что мы приходили, молчок. Иначе… Сама понимаешь…

Девушка, вся дрожа, кивнула и, прижимая к обнаженной груди кружевной передник, пулей выскочила из гостиной. Степан проследил за ней взглядом, затем вернулся к дверям, приняв прежнюю стойку.

Верстовский, между тем лихорадочно застегивал рубашку, поправлял жилет, его пальцы путались в пуговицах.

— Граф… Ваше сиятельство… Алексей Петрович… Каким ветром?.. Я не ожидал… такой чести… — он пытался улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. — Чем обязан?.. Прикажете чаю? Маша! Ма-а-аша!

— Не тревожь девушку, Аристарх Орестович, — остановил я его мягко, но так, что он тут же осекся. — Чай подождет. Да и визит наш недолог. Просто проезжали мимо, вспомнили о тебе. Решили заглянуть. Посмотреть, как поживает наш… пламенный патриот…

Он побледнел еще больше.

— Я… я не понимаю, ваше высокопревосходительство… Патриот… конечно, всей душой за Отечество…

— Да, да, — кивнул я, делая вид, что рассматриваю безделушку на каминной полке. — Всей душой. Особенно когда передаешь через горничных записочки с благодарностями за «чай» и «сахар» своему куратору Андерсону. Очень трогательно. И… неосторожно, Аристарх Орестович. Крайне неосторожно.

Верстовский замер. Казалось, он перестал дышать. Веки задрожали.

— Это… это недоразумение… Клевета! — вырвалось у него хрипло.

— Клевета? — я приподнял бровь. — Милый мой, у меня в столе лежит пачка твоих записочек к этой самой Маше. Ну, знаешь, таких: «Милая Машенька, передай, что чай был отменный», «Дорогая, сахару не жалей для господина». Очень поэтично. И очень прозрачно для профессионала. Андерсон, конечно, оценил твою изобретательность. И твою… скажем так, снисходительность к слугам.

Я кивнул в ту сторону, куда скрылась горничная. «Пламенник» молчал. Похоже, слова у него кончились. Он стоял, понурив голову, как школьник, пойманный на шалости. Только шалость эта пахла виселицей.

— Не пугайся так, Аристарх Орестович, — сказал я, вставая. Степан мгновенно выпрямился. — Я сегодня не за тобой. Просто… напомнить хотел. Что ты не забыт. Что твои шалости — известны. Что даже твои… теплые отношения с господами Чернышёвым и Нессельроде — не остались без нашего внимания. — Я подошел к нему вплотную, глядя сверху вниз. Он съежился. — Живи пока. Пей свой чай. Ублажай Машеньку. Однако помни: мы рядом. Всегда рядом. И когда придет время… мы припомним все. Каждую записочку. Каждую монетку. Каждую встречу. Понял?

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Глаза его были полны ужаса.

— Отлично, — я похлопал его по плечу. Он вздрогнул, как от удара. — И не вздумай убегать. Поймаем, сразу — концы в воду. Я не угрожаю, но ты наши методы знаешь.

— Я все понял, ваше сиятельство! Я отслужу. Вы только прикажите.

— Пожалуй… прикажу, — все тем же приторно-ласковым тоном произнес я. — Мне нужны доказательства измены Чернышёва и Нессельроде. Неоспоримые. Достанешь — я тебя может и отпущу… Кстати, где твое семейство? В Ницце? На вилле Пейон, кажется?.. Передать им привет?

Предатель был близок к обмороку.

— Ну-ну. Жду от тебя доказательств. Дабы не вызвать у своих хозяев подозрений, явишься на службу, как обычно.

— Я все сделаю, ваше высокопревосходительство.

Я кивнул благосклонно и поднялся.

— Не провожай. Дорогу знаем…

Развернулся и пошел к выходу. Степан, бросив на Верстовского последний, многообещающий взгляд, последовал за мной. Мы спустились по черной лестнице, вышли во двор. Игнат уже развернул коляску. Мы уехали так же быстро и незаметно, как и появились.