Барин-Шабарин 9

— Определенное сходство есть, Владимир Ильич.

— Вот и я так думаю, — откликнулся старик. — Я-то хорошо знал его в молодости. — Он помолчал и опять обратился к Раскольникову: — Как ты думаешь, зачем тебя сюда привели?

Тот шмыгнул носом, проговорил с робкой надеждой:

— Вы нашли моих родителей?

— Стал бы я возиться, — усмехнулся хозяин. — Родители твои какой-нибудь извозчик да уличная девка… Однако по злой насмешке природы, ты оказался наделен сходством с одним весьма значительным лицом. И это мне на руку…

— С каким лицом? — живо заинтересовался Епифаний. — Надеюсь — с князем или графом? А может — с известным ученым или писателем?

— Учись молчать и слушать. — оборвал его калека. — И все узнаешь в свое время.

Раскольников только кивнул.

— Накорми его, Ксюша, покажи комнату, где он будет жить. И с завтрашнего утра приступай к подготовке.

— Подождите меня здесь, — сказала девушка гостю, ошеломленному непонятной переменой в судьбе.

Она выкатила кресло-коляску из Фиолетовой гостиной и вскоре вернулась.

— Идите за мною!

Ксения Павловна пошла вперед. Епифаний поплелся за нею, исподтишка разглядывая ладные ножки, выглядывающие из-под подола слишком короткого платья. Мелкий воришка, выкормыш Воспитательного дома чувствовал себя как нельзя лучше.

Еще бы! Что бы там ни задумал этот безголосый калека, а уже сама возможность проводить время рядом с такой девахой — большая удача. Надо будет улучить минуту и прижать ее в укромном уголке.

«Тварь ли я дрожащая или право имею?»

Глава 19

Тяжелые бархатные шторы в ресторане Шустова поглощали уличный шум, создавая атмосферу камерности. Электрические лампы в бронзовых канделябрах отбрасывали теплый свет на скатерти из дамасского полотна.

Коньяк «Шустова» золотился в хрустальных бокалах, играя янтарными бликами на полированной поверхности стола. Я медленно вращал бокал, наблюдая, как густая жидкость оставляет потеки на стенках.

— Господа, — начал я, отставляя бокал, — вы оба прекрасно понимаете, что мощь современной России зиждется не только на штыках и пушках. Наши броненосцы с комбинированными двигателями, ракеты Константинова, самолеты Можайского, заводы, где собирают механизмы, о которых Европа пока только мечтает…

Менделеев отложил вилку, его проницательные глаза заинтересованно блеснули. Циолковский, человек явно застенчивый, неожиданно выпрямился в кресле, его слуховой аппарат издал тихое жужжание, будто реагируя на изменение атмосферы.

— Но есть вещи, — продолжал я, понижая голос, — которые беспокоят меня куда больше, чем весь британский флот, вместе взятый.

Из внутреннего кармана сюртука я извлек небольшой металлический цилиндр, положил его на белую скатерть между блюдами с паштетом из рябчиков и фуа-гра.

— Обратите внимание, — провел я пальцем по гладкой поверхности. — Новый сплав. Легче алюминия почти на треть, но по прочности превосходит лучшие марки стали.

Циолковский потянулся к образцу дрожащей рукой, но я легким движением прикрыл его ладонью.

— Подождите, Константин Эдуардович. Сначала нужно понять, для чего он предназначен.

Менделеев, привыкший к моим театральным паузам, лишь усмехнулся в густые усы:

— Алексей Петрович, вы как всегда загадочны. Не томите!

Я отхлебнул коньяку, давая себе время собраться с мыслями.

— Представьте снаряд, — начал я, чертя пальцем в воздухе. — Длиной около пяти метров. Диаметром… ну, скажем, восемьдесят сантиметров. Внутри — не порох, не динамит, не пироксилин. Нечто принципиально иное.

Менделеев вдруг выпрямился, его глаза расширились:

— Вы говорите о расщеплении материи? О тех самых теоретических выкладках, что обсуждались на закрытом заседании Физического общества?

Я лишь многозначительно улыбнулся:

— Я говорю о том, что один такой снаряд, упав, скажем, на Лондон, оставит от него лишь выжженную пустыню.

Тишина повисла настолько плотная, что стало слышно, как за окном скрипят полозья проезжающих саней. Даже официанты у стойки замерли, словно инстинктивно почуяв, что за шабаринским столиком происходит нечто важное.

Циолковский побледнел так, что стал похож на привидение. Его губы беззвучно шевелились, будто он производил какие-то расчеты в уме. Менделеев первым нарушил молчание. Он снял пенсне и принялся нервно протирать стекла шелковым платком:

— Теоретически… да, это возможно, но практическая реализация… Для этого нужны колоссальные вычислительные мощности, новые методы очистки материалов…

— Вот предварительные расчеты, — перебил я, доставая из портфеля папку с документами. — Энергетический выход… Схема цепной реакции. Вот наброски центрифуг для обогащения…

Дмитрий Иванович схватил бумаги с жадностью, которая меня несколько удивила. Его глаза бегали по формулам, пальцы дрожали, перелистывая страницы.

— Боже правый… Это… Это же переворот в физике!

Циолковский наконец нашел голос:

— Неужели кто-то уже ставил опыты в лаборатории?

Я медленно покачал головой:

— Пока человечество не доросло до этого, но это не повод не начать работу.

Менделеев отложил бумаги и уставился на меня:

— Алексей Петрович, вы понимаете, что хотите создать? Это оружие, которое может уничтожить саму планету!

— Именно поэтому оно должно быть сначала у нас, — холодно ответил я. — Потому что если его создадут другие…

Я не стал договаривать. По лицам ученых было видно, что они все поняли. Хотя — не все, конечно. Откуда им было знать, что изменив ход истории, я невольно вызвал к жизни то, что казалось невозможным в XIX веке. Скачкообразный рост науки.

Циолковский вдруг оживился:

— А если… если использовать эту энергию в мирных целях? Представьте электростанции, корабли…

— Время для этого придет, — кивнул я, — но сначала нужно обеспечить безопасность.

Я снова наполнил бокалы. Золотистая жидкость искрилась в свете ламп.

— За Россию, господа. И за науку, которая сделает ее неуязвимой.

Менделеев тяжело вздохнул, но бокал поднял. Циолковский все еще выглядел потрясенным, но его рука с бокалом была тверда.