Барокко

Нервная разговорчивость, охватившая Калиниченко, разгоралась все сильнее. Зеленые очки, неловко оседлавшие переносицу, подпрыгивали. Ладони взбивали воздух, как гоголь-моголь.

Дома, капитулы, бульвары, словно подтверждая свою доступность для органов чувств, заполняли собой окна машины, пахли бензином, ванильными булочками, католическими лилиями, выкипевшим молоком... Калиниченко говорил - и любовался ими, говорил - и глотал их, набегающих и отбегающих, своими маленькими горячими глазами.

...Время спасло город от землетрясений, пожаров, гастарбайтеров, реставраторов; от крыс и голубей; от всего, что могло разрушить или осмеять его красоту. Оно спасло его от той страшной бомбардировки. На следующее утро, когда господин Искандер, генералитет и стайка женщин с буклями поднялись на поверхность, они, щурясь от солнца, увидели все тот же город...

Под пылающими сталагмитами каштанов выгуливали своих питомцев собаководы.

Женщины увозили куда-то на колясках своих младенцев.

В Еврейском квартале журчал бульон и всплескивали руками. Обняв книгу, мимо Искандера промчался птичьим шагом черный ребе.

Две тысячи восемьсот девяносто семь человек, погибших ночью под завалами кирпича, обрушившимися сводами бомбоубежищ, под горящей колокольней Святого Фомы, - все они ходили, ездили, пачкали пальцы утренними газетами.

...Вскоре они все умрут: кто от неосторожного обращения с электропроводкой, кто, съев безобидный бифштекс, кто, сбившись при подсчете родственников, кто просто исчезнет, оставив на стеклянной поверхности прилавка съеживающееся облачко пара.

А господин Искандер, верный обещанию, подпишет тайный циркуляр об окружении города Полосой Безмолвия и, доведя ее сооружение до конца, издаст страшный крик, после чего пройдут его официальные похороны, которые он сможет, встав на цыпочки, наблюдать из овального окна больницы Блаженных Братьев, памятника архитектуры второй половины семнадцатого века, раннее барокко...

...Господин Искандер, отстав от ушедших пьянствовать по случаю военной победы генералов, стоит под сутулым фонарем Еврейского квартала. Прошелестевший мимо ребе вдруг останавливается: "Ах, господин градоправитель! Простите, не признал, голова кругом... Мы с женой видели ночью сон: небо раскололось, пылающий дождь излился на град Ниневию... Да хранит нас Б-г, не правда ли?" Убегает дальше...

Машина проехала Еврейский квартал. Притормозив у светофора возле Искандер-плац, свернула на бульвар Двенадцати Тополей; статуя градоначальника в сединах птичьего помета улыбнулась и растворилась позади.

Чиркнув по гравию, машина остановилась. За соснами темнела стена, увитая негостеприимным вьюнком колючей проволоки.

– Вы уверены, что здесь?

Пальцы Калиниченко вели жалкую борьбу с дверной ручкой.

– Что? Да-да, я был здесь вчера... Надеюсь, с вами меня пропустят.

Дверца наконец открылась, и Калиниченко, придерживая шляпу, вынырнул из машины. Следователи курили рядом, разглядывали мертвую стену, вечерний воздух и гравий в зубочистках опавшей хвои.

– Непрезентабельное место, - сказал следователь, стоявший ближе к Калиниченко.

Второй кивнул и, затушив сигарету о подвернувшийся сосновый ствол, направился к двери в стене. Поискал в ней звонок или другую примету цивилизации.

– Стучите, - шепотом посоветовал Калиниченко и сам же постучал.

Изнутри плаксиво закудахтали куры.

Дверь молчала.

Грязно-рыжее пятно вечернего солнца проступило на двери. И исчезло, словно выведенное кислотой.

Следователи переглянулись и заработали кулаками.

– Сейчас, сейчас!
– крикнули за дверью.

В проеме стоял низкорослый солдат с автоматом и плоскими сонными глазами. Прочитав вверх ногами удостоверения, умиротворенно покачал головой:

– Не положено.

От него пахло курятником.

Следователи, привыкшие, что их удостоверения вызывают только восторг и преклонение, удивленно переглянулись:

– Почему не положено?

– Не знаю, - потупился солдат.
– Раз не положено, значит, почему-то не положено.

– А кому - положено?
– начали закипать следователи.

– Не знаю, - зевнул солдат, прикрыв рот прикладом автомата.
– Раз вам не положено, значит, кому-то, наоборот, - положено...

– Ты понимаешь, кто перед тобой!
– закричал Калиниченко, приведя лицо в боевую готовность, отчего оно стало еще более смешным.

– Не знаю, кто передо мной. Меня сюда поставили, чтобы не пускал... А если бы надо было, чтобы пускать, то, наверное, не меня бы ставили, а девушку какую-нибудь с цветами и музыкой...

И собрался уходить.

– Мы разыскиваем человека, - хрипло сказали следователи.

– Человека?
– Глаза солдата на секунду проснулись... и снова наполнились сном.
– Человека мы здесь уже давно не встречали.

– Вам не знаком вот этот?..

Солдат повертел фотографию. Черноволосый молодой человек с глубокими складками вокруг губ ему ничего не говорил. Но с лица солдата уже стекли невидимые остатки сна, оно стало задумчивым.

– Уходите, - пробормотал он, возвращая фотографию.
– А не то буду вынужден...
– Робко покосился на свой автомат.

– А он у тебя, кажется, не заряжен, - усмехнулся вдруг один из следователей.

– Вот именно, - добавил второй.

И надвинулись...

– А на то, что он вообще не металлический, - вдруг вскричал солдат, - а выпилен из дерева моим дедом-золотые руки, - вы не обратили внимания? Вот, потрогайте, вот какая работа! Потрогайте, не стесняйтесь! Кто сейчас такое мастерство покажет? И полное чувство, что настоящее орудие...

– Да, - восхищались следователи, ощупывая бутафорский автомат, - произведение искусства...

Даже Калиниченко снял свои зеленые очки и пожал солдату руку.

– Ну так мы зайдем, - сказали следователи.

– Заходите, проходите, - суетился солдат.
– Я сразу, как вас увидел, понял, что мы - родственники; я потом вам свое деревце фамильное покажу... Только на озеро не провожу, нельзя мне по здоровью на это озеро! А так... Чувствуйте себя как... в общем, как хотите, так себя и чувствуйте! Сейчас только сбегаю, скажу своей пастушке, чтобы все организовала... Кларисса!

Бросился в глубь двора; зашумели куры.