Барокко

– Кларисса! Вставай, у нас гости! Ты же давно хотела гостей... Вставай, сообрази что-нибудь в погребе.

– Барокко...
– прошептал Калиниченко вслед растворившемуся в соснах солдату.

Озеро выкатилось на них, синее и неожиданное.

Оно холодновато горело между стволами сосен и било наотмашь такой тишиной, что троица остановилась. Правильнее сказать, замерла.

– Как долго я шел к нему, - заламывал руки Калиниченко.
– Единственное озеро... единственное зеркало!

Оно действительно было зеркалом.

Небольшое, почти аккуратный овал.

– Да-а, - курили следователи, - не так далеко от центра, а бывать не доводилось.

Этот факт почему-то вызвал у них знакомое покалывание в боку... Следователи сощурились и стряхнули пепел друг на друга. Извинившись сквозь зубы, двинулись дальше.

Еще несколько шагов, и между ними и озером не осталось больше ничего.

И они увидели город.

Он возник так же без предупреждений, как и само озеро. На противоположном берегу, за жиденьким лесопарком. Вечернее солнце осыпало огнем знакомые колокольни, башни, двускатные крыши, ржавые купола турецких бань... Можно было даже разглядеть строительные леса на башне Святого Фомы - надвигался праздник, и с башней было решено что-то сделать, хотя и не решено - что...

Город был, что называется, как на ладони. И этой ладонью было озеро.

И это было жутко.

Город не отражался в нем.

Аккуратно, даже с какой-то скрупулезностью, отражались сосны. (А город - не отражался.) И жиденький лесопарк. (А город - нет.) Отражалась даже заслоненная городом, - а потому не имевшая физического права отражаться - Козлиная гора. Плыли пенопластовые отражения облаков.

А город! не! отражался!

– В чем же мы тогда живем?
– зябко спросили друг друга следователи.
– Ведь если нет города, то, значит, нет и нас...

И стали пятиться назад. Нащупав в кармане свои удостоверения, немного успокоились, но ноги сами тащили их прочь от озера.

Резкий, гортанный крик заставил их остановиться.

– Анна! Анна!

Калиниченко стоял, шатаясь, внизу, по колено в воде.

– Анна! Я вижу тебя!

– Ненормальный!
– крикнули ему следователи.
– Мы уходим.

Фигура в воде их не слышала.

– Анна, дай, дай мне твою руку! Не бросай меня, Анна... Прости, я разучился рисовать и потерял свою молодость. Анна! Ты говоришь так тихо, а мои постаревшие уши стали глухи к словам огня... Я устал пить вино ярости, Анна, вино цельное, - я хочу умереть и рисовать! Я хочу рисовать волнистую линию фасада (слышишь, Анна!), которая, изгибаясь, подталкивает к небу стройную башню, украшенную полуфигурами гримасничающих атлантов! И жена на красном автомобиле будет лететь над башней, гудя и блудодействуя... с царями земными... и будет лицо ее из мрамора, руки - из цемента, лоно - из оникса... Зачем ты не постарела! Анна, я не предавал тебя городу. Я не убивал тебя и не прятал твоего тела... Какое право ты имеешь сейчас улыбаться?! Ты была уличной девкой, Анна, ты укладывала на свою дешевую постель весь город, и только твой белый плащ знал, что ты - невинна. И я в это верил, Анна, и не мог убить тебя, когда ты спала на левом боку!

Озеро поглощало его, плащ вздувался, тонула шляпа. Небо бессильно темнело. Город зажигался первыми неуверенными фонарями и рекламными призраками ( и не отражался). Калиниченко махал над водой руками и звал Анну.

Следователи застыли, не в силах оторваться от этого озера, города и исчезающего человека между ними. Наконец один, все так же впившись в озеро, сказал:

– А давай его пристрелим.

– Зачем?

– Не знаю.
– Вытащил пистолет.
– Чтобы не мучился.

Снял предохранитель.

– И чтобы мы не мучились. Я хочу быть реальным.

Навел пистолет туда, откуда звучали сдавленные проклятия и восхваления Анны.

– Не надо.
– Второй следователь, перехватив руку с пистолетом, пригнул ее.

– Почему? Ты не хочешь, чтобы мы были реальными?

– Мы и так реальны.

– Ха! Как этот город? Сегодня ищем мы - завтра станут искать нас. И не найдут, как пить дать! Потому что мы сами - мы хоть кого-то нашли? Тебя это не удивляло? Мы занимались только тем, что подозревали друг друга во всем и писали друг на друга доносы. Чем больше доносов писали, тем чаще нас повышали в должности... Это, по-твоему, нас делает реальными?

– Послушай...

– Или эта интеллигентная сучка, которую мы - строго по расписанию - обязаны покрывать?

– Послушай, нас никто не заставляет это делать...

– Да-да, поэтому ты каждый раз пускаешь слюни, глядя на ее песочные часы... Мне надоело это! Надоели эти дозированные случки три раза в неделю... У этого хоть была какая-то Анна - а что у нас? Что мы вспомним об этой... Номер Один, кроме того, как она льет воду в этот ублюдочный цветок, рассуждая между делом о Савонароле... кроме этих песочных часов и ее пластмассового лица?

– Ты забыл, что мы тоже - Номера Один...

– Нет, именно это я не забыл! Я хочу быть реальным. Я не хочу больше быть Номером Один.

– И каким же номером ты хочешь быть?

– Никаким.

– Исключено. Или ты номер один, или ты - никто. По крайней мере в этом городе.

– Но... ведь есть и другие города...

Наступило молчание, нарушаемое лишь хриплым рыданием Калиниченко, который, видимо, все никак не мог найти глубокое место, чтобы утонуть со своей Анной.

– Нет, - наконец ответил второй следователь.
– Других городов нет. Другие города - всего лишь отражения нашего города. На поверхности озера. Расплывчатые, жалкие отражения. Реален только наш город, наш самый прекрасный город.

А в нашем городе реальнее всех - мы, да, именно мы, потому что мы - власть, потому что у нас не плещется под ногами бесконечное море родственников, потому что мы никогда не любили живую женщину, потому что обречены подозревать друг друга, потому что мы, черт возьми, - Номер Один... Пошли. Сегодня среда - ты забыл, что наша бесценная Номер Один приходит к нам в половине восьмого; мы должны спешить... Ну, хочешь, я тебе уступлю сегодня свою порцию? И тебе не придется пялиться на песочные часы... скрипи кушеткой в свое удовольствие. Спишешь мне за это десяток пинков - и точка, а? Пошли... Ну, спрячь железячку, дался тебе этот городской сумасшедший! Покричит, замерзнет и вылезет; может, даже умом от этой водной процедуры поправится. А не вылезет - мы не бригада спасателей, правильно? Мы честно выполнили свой долг, разыскивая этого... как его. Ну, что ты встал? Ну, Номерочек... Номеруля Один, пошли!

– Постой...

– Что еще?

– Слышишь?

– Что?

– Самолеты гудят как будто... Слышишь: у-уууу...

– С-слышу... Пошли. Пошли отсюда скорее!

Они пытались бежать. Пригорок. Сосны. Оглушающая темнота. Где-то должен быть выход и машина. "Анна! Мне страшно!" - все глуше кричат сзади.

Желтый огонек блуждает между соснами.

Приближается.

– А, родственники! Ха-ха, мои любезные родственники!

Перед ними, держа в руках сверхъестественно жирную курицу, стоит знакомый солдат. Рядом, с факелом, улыбается крючконосая особа в старомодной юбке.

– Кларисса, - мурлычет солдат, обращаясь к факельщице.
– Это наши родственники. Знаешь, я еще когда удостоверение ихнее смотрел, ух, сразу какой-то голос крови внутри себя почувствовал... У вас, господа, случайно, на кладбище Ранних Пташек никто не лежит? Еще нет? А мы уже с Клариссой тут как волновались за вас, как волновались... Кларисса даже говорит: "Давай выпьем, может, волнение чуть отпустит". И что вы думаете - выпили! Клянусь - взяли и выпили! Ха-ха! Только где ж ваш третий?

– Остался поплавать, - тяжело дыша, ответили следователи.