Бару Корморан, предательница

Последний из золотых галеонов в отчаянной попытке прорвать блокаду сам напоролся на мину, дал крен на нос и затонул.

Когда над гаванью, вспухшей от трупов и обломков дерева, взошло солнце, начались спасательные работы. Здесь план сводился к одному–единственному жесткому пункту: морские пехотинцы гибнут под водой, а драгоценные металлы — нет.

Восемь кораблей, как и было задумано, оказались разломлены пополам. Однако их груз — ярко–алые сундуки, приспособленные для дальних перевозок по суше даже пешими носильщиками, — рассыпался по дну бухты. Ныряльщицы (исключительно женщины — на побережье Ордвинна помнили вековые традиции ту майя, которые считали водолазное дело женским ремеслом) вышли в бухту с камнями и тросами. Некоторые исчезали внутри затонувших кораблей не на одну минуту.

Отыскивая сундук за сундуком, они привязывали к ним тросики с поплавками и выныривали, чтобы глотнуть воздуха. Часть удалось поднять вручную, с помощью шлюпочных команд. За остальными ныряльщицы отправились с привязанными к камням воздушными пузырями — те крепили к сундукам и освобождали от балласта.

Как же Бару хотелось попасть в гавань! Она бы могла пересчитывать добычу или считать погибших, чтобы заглушить гнетущую тоску вычислениями. Но сейчас она должна была притворяться пленницей Унузекоме и поддерживать маскировку — на случай, если ее полномочия еще пригодятся.

Из бухты выловили сапоги человека–меноры.

— А ныряльщицы, — спросила Бару у князя, — откуда они взялись? Их ведь сотни!

— Верующие, — объяснил князь, поправляя повязку на шее. — Они живут в каждой прибрежной деревушке, и среди них много иликари — с дисциплиной тела приходит дисциплина души. Мои ныряльщицы — самые лучшие в Ордвинне. Княжество Унузекоме исстари держится на них.

Бару проводила взглядом очередную стайку ныряльщиц, спрыгнувших с борта рыбацкого шлюпа с канатами и воздушными пузырями.

— Лист каменщицы — в помощь зрению. Зажимы и хлопчатка для ноздрей и ушей — против перемен давления. Но время, глубина, холод…

— Икари даруют им силу! — Унузекоме помотал головой и улыбнулся. — Хотите — верьте, хотите — нет. Я предпочитаю верить.

— Икари Химу, — предположила Бару, вспомнив совет в храме, масло и рассеянный свет. — Дарующая силу.

— И Видд, награждающая их терпением для задержки дыхания. И Девена, помогающая сбалансировать давление и не потерять путь наверх. В делах практических лучше прибегать ко всем троим… — Князь зевнул и тотчас поморщился, недовольный собой. — Прошу прощения… бессонная ночь, сами понимаете.

На лестнице донеслись шаги слуг, которые явились подавать поздний завтрак.

— Надеюсь, в делах восстания вы не полагаетесь на помощь богов, — произнесла Бару.

— Икари — не боги. Ордвинн слишком страдал от войн и бесконечных перемен, чтобы желать себе богов. Мы исповедуем торжество человеческой добродетели, — проговорил князь ровным тоном, и его глаза блеснули. — Они очень древние. Икари были бельгийками. Они жили здесь задолго до того, как мои предки и предки стахечи начали войны за эту землю. И живут до сих пор.

— Маскарад позаботится о том, чтобы положить конец всему. И он не забудет уничтожить иликари.

— Но женщина, которой поручены эти задачи, находится среди нас. — Улыбка князя угасла, словно мысль о Зате Яве напомнила ему о начале других заговоров, о сложных механизмах и хитросплетениях. Но в голосе его звучала спокойная надежда: — Видите? Они находят возможности уцелеть.

* * *

Ближе всех к Пактимонту были князь Хейнгиль, неизменный товарищ и спутник Каттлсона, и весельчак и пьяница Радашич.

Князь Радашич послал князю Хейнгилю письмо, дабы объяснить свой выбор. Люди Зате Явы перехватили его в пути и сняли копию. Позже Бару прочла копию и мало что поняла в происшедшем, но и этого с лихвой хватило, чтобы едва не разорвать бумагу в клочья от досады.

«Князю Хейнгилю, Охотнику на Оленей».

Далее следовал пробел, как будто Радашич хотел добавить к написанному и другие величания или что–то еще — например, личное имя Хейнгиля.

«Пишу прямо и откровенно, как ты всегда предпочитал. Когда ты получишь это письмо, я преступлю клятву верности, подниму восстание и выступлю маршем на Пактимонт. Знаю, ты не станешь читать слов клятвопреступника, и потому прошу тебя отдать мое послание твоей дочери, чье совершенство, не оспариваемое ни тобой, ни мной, не может быть запятнано или умалено пониманием поступков изменников. Она умна и найдет способ передать тебе все остальное. Надеюсь, когда-нибудь она будет править Ордвинном, чего ты, как мне известно, желаешь более всего на свете.

Ты — брат мне. Я часто говорил это пьяным, а теперь повторю то же самое в трезвом уме, запечатлев и письменно. Моя семья не смогла вырастить меня, и я обрел родных в твоей семье. Даже возмужав, мы не расставались, как родные братья. Во времена Дурацкого Бунта только твой совет уберег меня от ямы, предназначенной для казни водой. Помню, как спорил с тобой и уговаривал присоединиться к восставшим. Не забыл и твой неизменный ответ: «Мы дали клятву».

Все прочие Радашичи предпочли мятеж и были уничтожены. Остался лишь я. Благодаря тебе. Моя жизнь — твоя заслуга. Мои ошибки — полностью на моей совести.

Я — князь, славящийся обилием плодородных земель, веселыми пиршествами и непомерными долгами. Но я хочу оставить своим сыновьям имя, означающее нечто большее, чем хлеб и озорство. У тебя, мой названый брат, есть то, чего я хочу, — имя, при звуке которого люди вспоминают о твердости убеждений. Я тоже мечтал заслужить подобную участь и потому в последние годы обратился к философским книгам.

В них императоры и ученые дамы называют Истину путеводной звездой, не подвластной ни одному владыке. Названый брат мой, я убежден: если ты дал клятву верности владыке в фарфоровой маске и он скажет, что солнце черное, ты будешь слеп даже в яркий летний полдень. Ты заслуживаешь лучшего правителя. А солнце — золотое и доброе. Вот — высшая истина, которой мы должны хранить верность в первую очередь, и эту верность я должен отныне блюсти, если хочу хоть чего–то стоить в глазах окружающих. Они скажут, что предательство у Радашичей в крови и его нужно искоренить, как псари вытравляют ненужные для собачьей породы пятна. Но это ложь. Истина не нуждается в масках.

Итак, я иду войной на Пактимонт, дабы мои дети никогда не блуждали впотьмах под черным солнцем».

Земли Радашича лежали к северо–западу от Пактимонта. У него были хранилища с зерном, лошади и множество крестьян, восставших в поддержку беспорядков в Пактимонте с кличем «Честная Рука! Честная Рука!».

Однако в своем пронзительном послании князь даже не упомянул о том, что его люди — издольщики. Он выжал их налогами досуха, пытаясь расплатиться с собственными долгами, — и только золотые ссуды спасли их от верной голодной смерти. Возможно, осознание вины тоже заставило его стремиться вперед. Видно, не хотел он остаться в истории хлебным князем, который любил кутежи и лишь чудом не погубил свой народ.

Собрав своих дружинников и мятежных крестьян, Радашич двинулся маршем на Пактимонт. Как ни упрашивал его Зате Олаке ударить на восток, захватить княжество Хейнгиль и соединиться с Унузекоме, обеспечив восставшим контроль почти над всем побережьем, Радашич не согласился. Нет, он не желал нападать против названого брата…

У Финнмеледхенджа, посвященного иликари и угнездившегося среди садов и пасек, его войско остановилось. Дружинники и крестьяне дали своим лошадям отдохнуть и сами устроили привал. Здесь и нашел его князь Хейнгиль со своей тяжелой кавалерией. Он не читал и даже не видел письма Радашича, но это было не важно.