Басурманин. Дикая степь

– Ты, княжич, не сидел бы сиднем над учением, шел бы косточки поразмять. Что батюшка велел, когда уезжал? Про дело ратное не забывать, на воздухе чаще бывать. Знает он про это увлечение книжное. Есть хоть один свиток, или книга какая, которую еще не читывали? Вон, за зиму как побледнели. Э-эх! Солнышку надо радоваться, кланяться траве зеленой. Ступай-ка ты, княжич, во двор, под светило ясное, под лучи благодатные. А как согреешься, так попроси воеводу нашего Артемия Силыча, Гришку али Ивача, чтоб с тобой на мечах сразилися. Булаву, поди, с оттепели в руках не держал? Мастерство ратное каждодневного усердия требует! Да и верхом третьего дня не выезжал. Ступай, княжич, ступай. А то батюшка воротится, достанется нам обоим на орехи.

Княжич кивал, продолжая делать вид, будто читает. Не шла из головы грамота, что батюшка ему показывал. Донос от перебежчика с соседского княжества. Поди, как прав он? Поди, как от ближних беды ждать? Да и на басурманской стороне не спокойно. Купцы заезжие сказывали, что в ихних краях кочевники шастают, на караваны нападают, люд вольный режут почем зря.

Посидев еще для виду княжич, отложил свитки, отодвинул книгу и, застегнув кафтан, встал.

– А и то, верно, сказываешь, Федор. Пойду–ка я и, правда, на двор.

Сотник старательно осматривал выкованные накануне мечи, клинки, проверял на прочность щиты, когда с заднего двора, запыхавшись, в кузню вбежал княжич.

– Ивач, я на булавах биться хочу, – выкрикнул он и с любопытством уставился на деревянный настил, щедро заваленный новым оружием.

– Какой прыткий, – усмехнулся сотник. – Дай срок, разберусь в кузне, да погоняю тебя. Еще пощады просить станешь.

– Не стану.

Взяв с наковальни отдельно от прочего оружия лежавшие парные мечи средней длины, княжич повертел их, взмахнул руками, рассекая воздух, с силой опустил вниз, послушал, махнул в стороны крестообразно, восхищаясь изяществом и лёгкостью клинков. Положив мечи на настил, легонько коснулся рукоятей, погладил, с интересом разглядывая и любуясь красивыми витыми косами.

– Не по чину мне пощаду вымаливать, – повернулся княжич к сотнику.

– Ишь ты каков! Не по чину! А помнишь, как ты десяти годков от роду на коне первый раз в поле выезжал? Тоже тогда хорохорился! И что? Скинул тебя гнедой. Хвала духам и богам вышним из-под копыт достать успели! – усмехнулся воин, с улыбкой поглядывая на княжича. – Говорили тебе – не объезжен конь. Куда? Ан нет, и слыхивать ничего не желал. «Велю» и все тут!

– Нет в том моей вины. Конь чего-то спужался. Вот и встал на дыбы, – попытался оправдаться княжич, от смущения зардевшись, словно девица красная.

Отвернувшись, чтобы сотник не заприметил его смущения, вновь принялся разглядывать аккуратно сработанные мечи. Ивач, улыбнувшись, хмыкнул:

– То верно! Да и ты оказался не робкого десятку. Упал, а не плакал. По всему видать было – спужался, да виду не показывал и на подмогу никого не звал. Я тогда еще князю Мстиславу сказывал, что из тебя выйдет добрый наездник.

Говоря это, сотник брал с настила один меч за другим. Вытягивал руку вперед, проверяя прямоту лезвия, рассекал им воздух, прислушиваясь к ровному свисту, клал на ладонь, раскачивая клинок из стороны в сторону. Мечу не должно подвести воинов в случае набега. Посмотрев весь ратный арсенал, старательно сработанный за последние дни кузнецами, Ивач довольно кивнул и вышел из кузни на внутренний двор.

– Эх, хорошо-то как! – выдохнул княжич, выходя за сотником следом.

Ивач смерил княжича потяжелевшим взглядом и глухо произнес:

– Хорошо, да тихо. Уж больно тихо в последние дни. Быть беде.

– Просто ветер сник, светило к закату пошло, вот и стихло вокруг. Чего понапрасну страху нагоняешь, – кивнул княжич на притихшего Ончутку, мальца лет одиннадцати, завсегда крутившемся подле ратников. Его отец, Гридя, служивший подручником у сотника и отвечавший за оружейные и ратные доспехи, целыми днями проводил в кузне. И сынишку к делу приучал старательно.

– Могёт быть и так, княже. Быть беде али нет, то лишь духам да богам вышним ведомо, – глядя на небо вздохнул Ивач.

– Тебе по нраву пришлись парные мечи?

За спиной княжича раздался робкий тоненький голосок. Владислав и Ивач обернулись. Пред их взорами предстал Ончутка, тянущий за рукав упиравшегося великовозрастного дитятю. На две годины младше княжича, он был на голову выше и вдвое шире того в плечах. Работа в кузне сделала его крепше иных молодых дружинников. Ивач часто говаривал, что Пруша догуливает свой последний год в отрочестве, опосля, когда время выйдет, из него получится добрый ратник. Силой он наделен был не дюжей, да умишком недалеким. Завидя перед собой княжича, Пруша так и норовил с испугу показаться малым отроком, потому как раньше не доводилось ему представать перед очами правителя.

– Это Пруша сработал. Он и рукояти косами заплел. Сказывал, у мамки его такие, тугие, да крепкие.

Дитятя склонился в земном поклоне. А когда выпрямился, столкнулся с прямым взглядом синих глаз.

– Ты сработал? Сам? – не без интереса разглядывал Прушу княжич.

– Я, – пробасил тот и опустил глаза.

– Правду сказывай!

– Да он это, княже, он, – вступился Ивач за подмастерье. – Только мы с кузнецом ему велели рукояти покрепше сработать, а он, вишь, косы заплел! Небось, когда ковал, о девице какой думал, а? Есть у тебя уже невеста на примете?

– Тятя не велит. Сказывает, рано мне аще… – гудел Пруша, искоса поглядывая то на княжича, то на сотника, а то и вовсе бросая гневные взгляды на маленького Ончутку.

Ивач усмехнулся и потрепал отрока по вихрастой голове.

– Ну-ка, неси сюда мечи свои! – приказал княжич. – Да себе прихвати, какой по нраву будет.

С опаской покосившись на Ивача, Пруша исчез в кузне. Вернувшись, он вынес два меча с рукоятями-косами и еще один – длинный, узкий, тяжелый двуручник, самим воеводой Артемием Силычем заказанный.

– Добрый ты себе меч выбрал! А не тот ли это, что воевода себе заказал в замен сломленного под Муромом? – похвалил княжич, принимая оружие и становясь в стойку.

– Он самый и есть! – кивнул сотник, предвкушая любопытное состязание.– Вот и поглядим, Пруша, годишься ты княжичу нашему в малую дружину, или твоё место стенами кузни отмеряно.

В глазах Пруши промелькнул страх. Крепко сжимая рукоять двуручного меча, он попятился, пока не наткнулся спиной на створку воротины.

– Ивач, не губи! Смилуйся! Негоже мне дело сие! Не встану я биться супротив княжича, – загудел Пруша, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки у стен, ограды, деревьев и людей, что сновали по другую сторону подворья, выходящего на торжище, и не могли видеть происходящего за высокими заборами княжеской кузни.

– А супротив басурмана встанешь? – посерьезнел княжич. – Ну–ка, не робей! Неужто тебя Гридя с Ивачем худо к делу ратному приспособили? Знамо, ты не запросто так при кузне подъедаешься. Покажешься, я сам за тебя Силыча просить стану. Пойдешь ко мне в малую дружину? Али не любо тебе дело ратное?

– Любо! Да коли я тебе, княже, рану причиню? Мне ж головы не сносить, – хватался за последнюю соломинку детина.

– Ты аще звона не услыхал, мечом и разу не махнул, а про раны сказываешь, – усмехнулся молодой правитель.