Базельский мир

Мадам Амман оставила свой напускной строгий тон и приветливо улыбнулась.

– Может быть, вам будет холодно в саду? – справилась она.

– Дорогая, я же сказал, месье приехали из России, там плюс десять градусов считается жарой, – сказал Амман.

– Это правда? – простодушно ужаснулась его жена.

Мы с Коминым заверили, что так оно и есть.

– Тогда я принесу вам пледы, – сказала мадам Амман и скрылась в доме.

– Мы простые деревенские люди, без церемоний, – развел руками Амман. – Пойдемте, я представлю вас моим друзьям. – Он повел нас вглубь большого ухоженного сада к столу под большим платаном.

Нам навстречу из-за стола поднялись двое мужчин. Один, помоложе, оказался сыном Кристофа, его звали Франсуа, а второго, Рене, Амман назвал своим старым товарищем.

Как только мы расселись, Комин тут же объявил, что я знаменитый часовой журналист, готовлю материал о независимых часовщиках, и что как только я узнал о том, что у Кристофа и его друзей есть особенные планы, связанные с будущей выставкой в Базеле, я потребовал немедленно организовать встречу. Последовали дружные восклицания и одобрительные кивки.

– Русские знают толк в швейцарских часах, – подмигнул мне Рене, кивая на «дайтону» у меня на запястье.

– Впервые в наших краях? – спросил Амман. – Тогда вы непременно должны попробовать вот это! – он взял со стола бутылку розового вина и разлил по бокалам. – Это самое знаменитое швейцарское вино – «глаз перепелки». Посмотрите на его цвет, он необычный, – Амман поднял свой бокал на уровень глаз, – розовый с легкой примесью серого. Такого цвета глаза у подстреленной перепелки. А аромат, – он погрузил в бокал свой массивный нос, словно созданный для того, чтобы нюхать вино в бокалах. – Это что-то необыкновенное. И вкус… Попробуйте, он вас не разочарует!

Я тоже сунул нос бокал. В моем теперешнем состоянии даже самое знаменитое в Швейцарии вино не могло вызвать никаких чувств, кроме отвращения. Поймав на себе насмешливый взгляд Комина, я все-таки сделал маленький глоток.

– Великолепно! – сказал я. – Просто великолепно.

Амман удовлетворенно кивнул.

– Настоящий «глаз перепелки» может быть сделан только из винограда пино гри, который растет в кантоне Невшатель. На почве Невшателя, под солнцем Невшателя. Однако вы можете найти в магазинах «глаз перепелки» из кантона Вале, есть даже американский «глаз перепелки», чилийский, какой угодно! Трагедия в том, что производители этого замечательного вина не смогли защитить свои права на него. Они скромные виноделы, а не юристы. И теперь «глаз перепелки» – это все, что угодно, и ничего. Ничего! – Амман сокрушенно вздохнул. – И то же самое может произойти со швейцарскими часами!

Он сделал еще один маленький глоток и поставил бокал на стол.

– Я уже старый человек. Мне семьдесят пять лет. Из них шестьдесят лет я делаю гильоше, это особый вид гравировки на циферблате, много-много линий, в которых играет солнечный свет. Мой отец делал гильоше, мой дед делал гильоше, мой прадед, мой прапрадед. Мой сын работает в банке, но он может сделать прекрасную гравировку, потому что я научил его всему, что умею сам. – Франсуа смущенно заулыбался. – Больше того, – продолжил Амман, – мой внук Патрик, которому сейчас пятнадцать, и которого здесь нет, потому что он бегает за девчонками, он тоже умеет управляться с гравировальным станком. Я научил его! Но вот вопрос, станет ли Патрик учить гравировке своих детей? Зачем? Нет заказов! Они производят миллионы часов, но им больше не нужны кабинотье! Гравировку делают станки с компьютерным управлением, которые стоят в Китае. Если я трачу на один циферблат несколько дней, они все делают за пять минут!

И многие считают, что так и должно быть, что это нормальный ход событий. Это и есть прогресс. Но тогда я хочу спросить этих людей, зачем вам вообще нужны хорошие часы? Смотрите время на своих мобильных телефонах, или на этих браслетах с батарейками, которые называются кварцевыми часами. Ешьте свои гамбургеры, неизвестно из чего приготовленные, носите одежду, сшитую несчастными детьми в подвалах Бангладеш. Пейте вино из винограда, выращенного роботами на искусственной почве. Этот китайский паренек, который работает на часовой фабрике, где-нибудь в Шанхае. Что он знает о часах? Ему же все равно, что собирать. Сегодня часы, завтра телефоны, послезавтра телевизоры. И что за часы выходят из его рук? Кусочки железа! Без души, без истории… Умники в галстуках из отдела маркетинга где-нибудь в Лондоне придумают им какую-нибудь историю, и они даже найдут способ, как назвать часы, сделанные китайским пареньком, швейцарскими. Но станут ли эти часы швейцарскими? – не на шутку распалившийся Кристоф окинул нас гневным взглядом.

– Нет! – ответил за всех Комин. – Простите, а кто такие кабинотье?

Кристоф застыл на мгновение. Потом решительно встал из-за стола.

– Пойдемте со мной, я покажу вам!

В это время из дома вышла мадам Амман с тарелкой, накрытой салфеткой.

– Куда же вы собрались? – воскликнула она. – А как же мое печенье!

– Подожди, дорогая! – отмахнулся Амман. – Сейчас не до печенья!

Он повел нас к пристройке с отдельным входом.

– Это мастерская! – сказал он, открывая дверь, – Осторожно, ступеньки!

Мы оказались в просторной светлой комнате, в центре которой возвышалась конструкция, похожая на допотопный фрезерный станок. Амман подошел к нему и благоговейно погладил выкрашенный темно-зеленой краской металлический бок.

– Познакомьтесь, месье, это – Толстая Матильда, – Амман взялся за колесо с деревянной ручкой. – Машина моего деда. Он гравировал циферблаты для больших часовых марок, от многих из них сейчас остались лишь воспоминания, а машина работает, в полном порядке. Дед передал дело отцу, а отец мне. Мы и есть кабинотье! Швейцарские часы не делались на больших фабриках, куда рабочие приходят по звонку и уходят по звонку, это американцы построили такую фабрику на востоке, под боком у Германии.

– ИВЦ в Шафхаузене? – решил я блеснуть осведомленностью.

– Точно! – усмехнулся Амман. – А в наших краях часовщики всегда работали вот в таких «кабинетах», в своих домах, поэтому мы и называемся «кабинотье». Кто-то делает гравировку, кто-то стрелки, кто-то роспись на эмали. А ну-ка, Франсуа, покажи, мальчик мой, нашим гостям, как эта штука работает!

Франсуа с готовностью уселся за станок, включил лампу и размял пальцы, как пианист перед исполнением сложной пьесы.

– В станке уже установлена заготовка, – пояснил Амман. – Чтобы увидеть работу, вам понадобиться магическое стекло! – Он взялся за кронштейн с массивной лупой и переместил его так, чтобы нам было видно. – Начинай, мальчик мой!

Франсуа начал тихонько вращать колесо. Плавное вращение по сложной схеме передалось на патрон с зажатым циферблатом и сквозь лупу мы увидели, как крошечный резец вошел в поверхность циферблата, и побежала плавная линия по дуге от центра к краю.

– Таких линий будет несколько сотен, – произнес Амман, – и мы даем жизнь каждой из них. Каждой! Вот, смотрите, что должно получиться! – он взял пинцет и достал из деревянной ячеистой коробки готовый циферблат. – Вы видите? – он повернул его в свете лампы, – Видите, эти линии живые, они купаются в свете, они радуются! Это не технология! Технологии у китайцев! А это жизнь! Вы видите?

– Потрясающе! – восхищенно выдохнул Комин.

– Если вы хорошенько присмотритесь, – Амман поднес циферблат к лупе, – вы увидите, что края линий не идеально ровные. Идеально ровные линии получаются только на компьютерных станках, а «Толстая Матильда» имеет свой собственный характер, она прорезает свои неповторимые линии! Месье, вы согласитесь со мной, безупречная красота без единого изъяна не греет. В куклу Барби невозможно влюбиться, любить можно только живую женщину, которая, к сожалению или к счастью, всегда неидеальна! То же самое с гильоше «Толстой Матильды». У «Толстой Матильды» есть поклонники по всему миру, в Америке, в Гонконге, в Арабских Эмиратах, я надеюсь, будут и в России! – подмигнул мне Амман. – Они знают ее стиль, ее почерк. Это почерк невозможно воспроизвести на компьютере! Невозможно подделать! Это как ключ с миллиардом комбинаций!