Беатриса в Венеции. Ее величество королева

— Знаю, государь, вы скажете, что мое присутствие для вас искупает многое...

— Да Бог с ней... пусть живет, как знает, лишь бы меня оставила в покое... А то как ни толкуешь с ней, а в конце концов подчинишься ее власти.

— Даже тогда, когда ее власть бывает направлена во вред молодого существа, которое, любя ваше величество, отдалось вам беззаветно и на всю жизнь, — отвечала герцогиня печально.

— Нет, не то. Ты преувеличиваешь; очень преувеличиваешь. Королева превосходно понимает, что никоим образом не может иметь влияния на мои отношения к тебе. Она знает, что невозможно поколебать мое обожание лучшей, прекраснейшей женщины, той, которая отдала мне свою молодость, всю душу свою.

Он держал в своих руках руки красавицы, целовал их; старческие глаза горели вожделением.

— Однако вы, государь, из боязни королевы не решаетесь подписать декрет о даровании мне обещанного титула светлости.

— Нет... Я не отказываюсь. Только перестанем теперь этом говорить.

— Вы боитесь, что ей это не понравится, — продолжала Флоридия, предоставляя свои руки в его распоряжение, но не обращая внимания на его слова. — А королева, сидя в своем Кастельветрано, проделывает Бог знает что, вовсе не справляясь с вашими желаниями. Она интригует, водится с негоднейшими искателями приключений, с ворами, разбойниками. Особенно близка с каким-то проходимцем, который под прикрытием военных подвигов, крови, пролитой за престол и короля, удовлетворяет низменные капризы этой женщины.

Король немного побледнел; его лицо выражало и презрение, и досаду, и скуку. Он счел необходимым возражать, хотя бы ради поддержания своего достоинства:

— Все это англичане выдумывают, потому что ненавидят ее. Она не может забыться до такой степени... Да в ее годы...

Король недоговорил, вспомнив свои годы и свой tete-a-tete почти с девочкой. Мало ли что случалось; мало ли на что он смотрел сквозь пальцы. Он охотно прощал жене ее эротические капризы. Не ему бы прибегать к подобным аргументам.

Он перешел к жалобам на ее интриганство, к опасениям насчет либерального манифеста. Черт знает, что из этого может выйти. Последние его... если не друзья, все-таки сторонники, англичане и наследник престола, управляющий нынче царством, ведь и они, пожалуй, отступятся... Статься может, уже отступились... Кто знает, что успела уже проделать с манифестом эта шустрая баба?

Фердинанд любил простонародные выражения.

— Англичане вовсе не ее ненавидят, — нараспев возразила герцогиня, — а ее интриги. Им хорошо известно, что женщина, которой должно же быть дорого... ну, хоть просто спокойствие вашего величества, мутит вокруг вас воду, рискует совсем сгубить эту несчастную Сицилию и во все вмешивает ваше имя, государь.

— Как? Что? — испуганно забормотал король. — Имя мое вмешивает?.. А я сам ровно ничего об этом не знаю... Всюду-то она свою своевластную голову без моего ведома сует. Это ведь она взбунтовала Калабрию, это она втянула королевство в такую жестокую войну... Я тут ни при чем... решительно ни при чем...

— Это правда, государь, что вы ни при чем. Но представьте себе, что этот манифест, вами подписанный, будет объявлен.

— А ты что же, знаешь о манифесте? — вскричал Фердинанд, причем лицо его позеленело даже.

— Я знаю от лорда Бентинка...

— От Бентинка?

— Да. Оттого я к вам позднее и приехала. Он был у меня утром, задержал, он и довез меня сюда, он мне все и рассказал. Рассказал, что под влиянием королевы ваше величество подписали либеральнейший манифест. Признаюсь, меня глубоко огорчило, что потомок Людовика Святого и Людовика Великого дал свое согласие на средство, которому он должен бы был противиться, даже если бы ему грозила мученическая участь его свояка, французского короля. Ведь это провозглашение главенства власти народной, несомненно, поведет к восстанию, к ожесточению народа против единственных, существенно поддерживающих вас друзей, т. е. англичан. Ведь только они одни вам доставляли относительное спокойствие. Они настояли на предоставлении наследнику вашего величества полномочий правителя, на удалении Каролины Австрийской. Все для того, чтоб парализовать опасные происки беспокойной женщины, которая, как вы сейчас заметили, виновна и в брожении Калабрии, и в войне. Сицилийцы спокойны, покуда около вас англичане. Но разжечь страсти моих земляков немудрено... И что тогда будет?

— Ого-го, да ты, матушка, как по книге о политике рассуждаешь! — воскликнул изумленный король.

Действительно, Флоридия никогда еще не касалась политики в беседах с Фердинандом. Намек короля на то, что она говорит теперь со слов Бентинка, заставил ее покраснеть. Однако она продолжала, не смущаясь:

— Я говорю потому, что предана вашему величеству, люблю вас, государь, всем сердцем. Если бы я в такую критическую для вас минуту не высказала всего, что у меня накопилось на душе, я была бы недостойна вашего доверия; я перестала бы быть вашим искренним другом, как вы меня называете, и оставалась бы только любовницей...

— Ну! Что ты говоришь! Зачем это! Не огорчайся же, душа моя, — возразил король, которому очень не нравился такой оборот разговора...

— Что же! Я бы не стыдилась такого звания; я бы гордилась им... Но только при условии, чтобы мне было предоставлено право оберегать любимого человека, предупреждать его об опасности...

Убедясь, что невозможно перевести беседу на более приятную тему, Фердинанд решился идти прямо навстречу грозе. Он бросил на стол салфетку, встал, подошел совсем близко к своей любовнице и, глядя ей прямо в глаза, твердо спросил:

— Скажи откровенно, это все Бентинк научил тебя мне сказать?

— Лорд Бентинк преданный мне друг. Но он еще более предан вашему величеству. Я и не скрываю, что я от него узнала все то, что понудило меня так откровенно заговорить с вами. Но я еще должна добавить, что если будет обнародован манифест, который королева заставила вас подписать... ведь все знают, что она почти силой вынудила вас... вообще все известно...

— Известно?! Но каким образом? Мы были одни... Неужели у меня и в спальне сидят шпионы!

— Да, и хорошо еще, что шпионы не проглядели такой ужасной вашей ошибки, почти невольной ошибки, но уж чересчур опасной; лорду Бентинку это известно, и он считает крайне необходимым, чтобы этот промах был как можно скорее заглажен. Подумайте, государь, как только ваш манифест будет обнародован, так зашевелятся все либералы, все, кто обратил революцию чуть не в ремесло, кто совершает переворот, прикрываясь вашим же знаменем. Что они прежде всего изгонят англичан — это неизбежно. И также несомненно, что вслед за тем в Сицилию высадятся французы. Флот Наполеона давно сторожит с той стороны пролива... А их победа... Знаете, к чему приведет победа Наполеона? Ни больше ни меньше, как к присоединению нашей родной Сицилии к французским владениям.

— Да, необходимо ее арестовать; если мой генерал-комиссар не решится подписать указ о ее задержании, я сам подпишу, — воскликнул Фердинанд, задетый за живое.

Все, что говорила ему герцогиня, являлось как бы комментариями его собственных мыслей, которые мучили его вот уже несколько суток, с того самого дня, когда он подписал роковой манифест. Рассуждения герцогини были ясным выводом из его смутных дум. Ему уже не раз приходило в голову, что каковы бы ни были последствия решенной его женою борьбы — победа ли англичан, изгнание ли их, — расплачиваться придется ему: вторжение чужеземцев в Сицилию и присоединение этого последнего клочка его царства либо к английским владениям, либо к наполеоновской империи, смотря по тому, как сложатся обстоятельства. Искать поддержки у России, у Австрии было бы невозможно, как бы он, еще недавно могущественный монарх, перед ними ни унижался. Они никогда не простили бы ему провозглашения резко революционных принципов.