Бедные углы большого дома

Оно начиналось кухней, гд была отгорожена половинкою ширмы, шкапомъ и комодомъ кровать хозяйки и гд подъ печкой возились куры, сообщая кухн своеобразный запахъ. На стол бгали въ волненіи прусаки, видимо недоумвая, почему въ это утро хозяйка не пила чаю и лишила ихъ обычныхъ хлбныхъ крошекъ. Они, кажется, совщались о значеніи этого необыкновеннаго событія и значительно поводили усами. Дале находилась проходная комната вдовы капитана Акулины Елизаровны Успенской, женщины, имвшей видъ вареной груши, которую мужики продаютъ въ лтнее время. Лицо этой особы очень легко было спрятать подъ ладонью, такъ оно было бдно размромъ, и вообще вся она имла особенное свойство юркости скользить, выскальзывать и вырастать, неизвстно откуда, передъ людьми, поражая ихъ своимъ жалобнымъ голосомъ, имвшимъ всего дв-три нотки для выраженія всхъ душевныхъ ощущеній, горя, радостей, страстей. Не знаю, были ли эти свойства слдствіемъ маленькаго роста или бдности, которая пріучаетъ длать и не такіе потшные фокусы, но это было такъ; до причинъ мн, какъ эпическому писателю, нтъ дла. За комнатою капитанши слдовала комната дочери маіора, тоже проходная, тоже раздленная „драпирую“, какъ выражалась гордая, сухая и длинная маіорская дочь, имвшая громадный лобъ, надъ которымъ по случаю неумстнаго вихра выстригались посредин волоса, такъ что этотъ лобъ придавалъ лицу маіорской дочери египетское выраженіе, извстное всмъ знатокамъ древнихъ египетскихъ изваяній, то-есть, когда она смялась, то вы должны были чувствовать въ этомъ смх затаенныя слезы и глухой, какъ шумъ далеко скачущаго коня, ропотъ на судьбу. Слыша, напримръ, бойко произнесенное ею французское слово „драпира“, вы невольно должны были впасть въ тоску и воскликнуть: „О! затмъ ее не учили по-французски: она была бы счастлива“. Можетъ-быть, и это былъ фокусъ съ ея стороны, которому научила бдность, а, впрочемъ, какихъ лицъ не создаетъ мать-природа! Послдняя непроходная, но самая маленькая комната принадлежала до этого дня человку, котораго добрые люди звали въ дтств Сенюшкой и сироточкой и, замчая, что у него нтъ куска хлба, изъ сожалнія надляли грошовыми пряниками, цареградскими стручьями и подсолнечниками. Потомъ добрые люди прозвали его Сенькой и бабочникомъ и драли за выбитыя бабками стекла и за лность въ уздномъ училищ и выдрали двсти тридцать четыре раза. Посл двсти тридцать четвертой порки онъ быль пожалованъ въ Семены Мартыновичи, въ приказную крысу, въ чернильную душу, въ мірода, въ взяточника, и, кром этихъ общихъ многихъ титуловъ, прозванъ горемыкой и кротомъ, а теперь… Теперь кто-то захватывающимъ душу голосомъ шепчетъ ему тысячи ласкательныхъ, страстныхъ и сладкихъ прозвищъ, зоветъ его ими къ жизни и счастью, но онъ не откликнется ни на одно… Страшное дло смерть!.. Впрочемъ, я смюсь на похоронахъ людей и плачу въ день ихъ рожденія… Эта комната была чище другихъ, на окнахъ стояли горшечки съ дешевенькими цвтами, занавски у оконъ были не новы, но чисты и искусно подштопаны, въ простнк висло завшанное зеркало, въ углу стоялъ диванъ, хранившій во всю длину углубленіе, въ которомъ смутно можно было узнать оттискъ, сдланный долго лежавшимъ человческимъ тломъ; здсь спалъ и умеръ кротъ, а наискосокъ дивана стояла довольно нарядная кровать съ двственно блымъ пологомъ. На этой кровати спала обыкновенно „Варя“, „Варюшка“, „Варичка“, „ненаглядная“, „жизнь“, „счастіе“ чернильной души, мірода, приказной крысы, Семена Мартыновича — его четырнадцатилтнія дочь. Теперь это дитя стояло на колняхъ, положивъ голову на столъ, гд лежалъ покойникъ, и горько рыдало, какъ никогда не рыдали вы, читающій отъ праздности эту исторію, читатель, — рыдало, не обращая вниманія ни на любопытные взгляды, ни на нжныя утшенія собравшейся вокругъ толпы, передъ которою какъ-то страшно вытянулся худой покойникъ. У него были закрыты глаза мдными пятаками, накрпко притянута платкомъ нижняя челюсть къ верхней и связаны на груди руки, у правой руки были подогнуты два крайніе пальца, а три другіе сложены для крестнаго знаменія, — точно эти люди боялись, что онъ сброситъ эти мдные пятаки, крикнетъ и взглянетъ на всхъ грозными глазами, чтобы испугать навкъ того, кто думаетъ сдлать вредъ его Вар. Эти пятаки могли бы подйствовать страшно даже на твердые и выносливые нервы, если бы каждый изъ присутствовавшихъ не быль погруженъ въ свои глубокія соображенія…

— Ну, не много онъ унесетъ тла съ собою, — проговорилъ мщанинъ, снимая мрку съ покойника.

— Исхудалъ, исхудалъ совсмъ голубчикъ!

— Оно, впрочемъ, и хорошо: нести легче будетъ, — сообразилъ мщанинъ.

— Ну, какъ отпоютъ, такъ тоже отяжелетъ, — ршилъ дворникъ.

— Извстное дло! Ужъ какой щепкой ни высохни, а какъ скажутъ: „Земля въ землю отыдетъ“, — такъ и отяжелетъ, земля, значитъ, станетъ тянуть свое.

— Это, я думаю, преданіе! — гордо усомнилась маіорская дочь, и въ ея лиц было видно, что ей самой прискорбно это сомнніе.

— Что намъ до этого за дло, что оно такое! А ужъ врно такъ постановлено, — пустила въ ходъ свои жалобныя три нотки Акулина Елизаровна.

— Это точно-съ! — ввернулъ мщанинъ. — Вотъ теперь хоть бы и объ кошк сказать. Тоже, кажется, такъ себ: дрянь — скотина. Ну, а сколько бы ни хало на телг людей, все ничего, присади же къ нимъ только кошку — и пойдетъ лошадь въ мыло, въ мыло; совсмъ умается. Ужъ такое животное отъ Бога эта кошка!

Вс молчали, вроятно, скорбя о судьб Вари и ея отца. Покойникъ попрежнему пугалъ своими пятаками. Читальщикъ-сосдъ гнусливо бормоталъ что-то себ подъ носъ, катая восковой шарикъ и выскабливая изъ-подъ ногтей грязь. Онъ читалъ у всхъ покойниковъ въ дом „по сосдству“, а плату нердко получаль натурою, то-есть штофъ въ день и приличную закуску.

— А деньги-то за гробъ, Авдотья Игнатьевна, оставятъ онъ или собирать отъ продажи имущества будете? — спросилъ мщанинъ, высматривая ястребомъ комнату.

— Нтъ, батюшка, на гробъ и попу оставилъ. Всмъ этимъ распорядился. Халата даже шить не веллъ, въ сюртук приказать хоронить, да и тотъ сзади не разрзать…. Ужъ языкъ, это у него мшался, а говорилъ:- „Не надо халата!.. Что я — мастеровой, что ли?.. Не ржьте сюртука, задомъ стать будетъ нельзя…“ Остальное-то продавать будемъ. Варюшк деньги на первый случай нужны. Ничего-то у нея нтъ!..

— Да-съ, богатая невста осталась! Истинно безприданница!..

— Поди-ко, сюда полиція носу не покажетъ имущество опечатывать.

— Побоится; что все на сургуч останется!

— Охъ! хлопотъ-то сколько! Не знаю я, справлюсь ли, успю ли все обдлать, — жаловалась Игнатьевна, и вс прочіе добрые люди признались, что у нихъ дла много, что едва ли они успютъ сдлать все нужное.

И когда же у человка бываетъ мало дла? Помните, читатель, катъ вы торопились на-дняхъ по длу, когда вамъ попался вашъ знакомый и въ теченіе часа передавалъ вамъ и о родинахъ, и о крестинахъ, и о похоронахъ у какихъ-то Ивановъ Ивановичей и Матренъ Кузьминишнъ, а другой знакомый затащилъ васъ въ кондитерскую и разсказалъ вамъ смшную исторію Амаліи едоровны, любовницы Василія Васильевича, съ которымъ друженъ родственникъ вашего начальника? Пропасть дла было у васъ въ этотъ день, страшно вы торопились.

Толпа любопытныхъ, между тмъ, росла. Покойника ежеминутно осматривали, приподнимали надъ нимъ простыню. Боязливые люди, осмотрвъ его до мельчайшихъ подробностей, разспросивъ всю его, всему дому извстную, исторію, трогали его за большой палецъ ноги, чтобы онъ не пригрезился имъ ночью, и сильно боялись, что патентованный способъ можетъ не помочь, какъ выдохшійся персидскій порошокъ. Они очень, очень боялись смотрть на покойниковъ! Мухи бродили по лицу трупа, какъ бы желая ободрить людей и сказать имъ: да смотрите, онъ и насъ нон спугнуть не можетъ! Настала ночь, насталъ еще день, время шло своимъ чередомъ, шумно, дятельно и, признаюсь съ сожалніемъ, очень прозаично, безъ всякой торжественности. И помилуйте! какая торжественность можетъ быть въ смерти какого-нибудь бдняка Семена Мартыновича въ чаду глубокихъ соображеній? Насталъ и третій день. Черноглазая Варя въ черненькомъ ситцевомъ платьиц снова стояла у трупа, въ послдній разъ рыдала надъ своимъ отцомъ. Вотъ передъ нею закрыли его крышкою и понесли съ лстницы, гд раздавались крики разныхъ чиновниковъ, иногда черезъ мру и опасно либеральные.

— „Вотъ ужъ чисто петербургская лстница! — кричали безумные смльчаки. — Каковы у насъ домохозяева-то! Ой, вы меня придавили гробомъ! Выше, выше поднимайте на поворот черезъ эти проклятыя перила. На конную площадь вывелъ бы я здшняго хозяина!“

Наконецъ, гробъ снесли внизъ, поставили на дроги, и дв клячи, вроятно, завидовавшія участи каждаго покойника, кряхтя, потащили дроги. Чиновники обтерли съ пальцевъ приставшее къ нимъ сусальное золото и спокойно выпрямились для шествованія за гробомъ, такъ какъ ихъ ропотъ и протесты не навлекли на нихъ ршительно никакихъ дурныхъ послдствій. Все народонаселеніе большого дома было обращено въ глаза, изо всхъ оконъ торчали головы, матери отталкивали дтей, чтобы достать лучшее мсто, дти карабкались имъ на спины, чтобы увидать хоть что-нибудь, на двор была давка. Въ воротахъ вся толпа засуетилась, заговорила, загалдла и остановилась; въ заднихъ рядахъ люди встали на цыпочки и закинули кверху головы, чтобы дальше видть.

— Что такое случилось? Почему не дутъ дальше? — кричали взволнованные голоса.

— Нельзя. Иваниху везутъ. Подождать надо, — перебгало по рядамъ.

— Худая примта. У дворницкой остановились. Помереть дворнику, — ршила сдесарша.

— Ну, вотъ еще! Это по причин лошадей остановили, а не он сами по себ остановились, — заспорила другая баба.

— Это все равно.

— Все равно, да не одно!

— Экая умная! вс порядки знаетъ, теб врно кульера прислали съ депешой, — озлилась слесарша.

— Ну, да, кульера!

— Усь, усь, хвати ее за космы-то! — крикнулъ халатникъ-мастеровщина.

Бабы напустились на него. Неизвстно, чмъ бы это кончилось, если бы дроги не тронулись, и самихъ бабъ не увлекла все увлекающая за собою толпа.

— Взгляни на эту праздную чернь, — говорила генеральша своему сыну, выходя съ лорнетомъ въ рук на балконъ и раздвигая дорогіе цвты. — Чего сбжались смотрть? Похоронъ не видали! И это въ будни, когда у нихъ работа стоитъ. Посл этого жалй ихъ, сочувствуй ихъ нуждамъ!

— Кто же не знаетъ теперь, что они лнтяи, тунеядцы? дураки одни могутъ имъ сочувствовать, — отвтилъ сынъ, выдвигая голову за ршетку балкона.

— Вонъ генеральша съ сыномъ на похороны смотритъ, — говорили въ толп глупой черни, указывая на балконъ и не зная, что никакая генеральша не унизится до такого глупаго любопытства, что ей нтъ на это времени, и что она интересуется не похоронами, а просто желаетъ на дл убдиться въ грубости, праздности и отвратительныхъ привычкахъ черни. Съ этою же цлью оторвался отъ своихъ великихъ трудовъ и подошелъ къ окну на зовъ своей жены одинъ изъ нашихъ славныхъ писателей, жившій въ дом; но геній, какъ это всегда случается, не былъ замченъ толпой…

Между тмъ, тло Семена Мартыновича похало за богатымъ погребальнымъ поздомъ купчихи Ивановой, точно и его назначили для увеличенія и безъ того длинной процессіи. Впрочемъ, Игнатьевну и ея вассаловъ радовало это стеченіе обстоятельствъ.

— Вотъ ужъ не ждалъ онъ, голубчикъ, что ему такое счастье выпадетъ. И попы-то, и пвчіе впереди идутъ, путь ему въ царствіе небесное указываютъ, — говорила жалобнымъ голосомъ капитанша.

— Да, да, не всякій такого счастья дождется, — соглашалась какая-то особа въ поношенномъ салоп, приставшая по дорог въ провожатымъ. — А что, видно, онъ бдный былъ?