Бедные углы большого дома
Шрифт:
— «Не надо, не надо благодарить! Я принимаю всхъ, кто оказываетъ удовлетворительныя познанія на испытаніяхъ».
И все ясне и ясне казалось Ардальону, что онъ недаромъ, по приказанію матери, кладетъ ежедневно земной поклонъ за благодтеля-начальника, сказавшаго ему разъ и навсегда:
— «Если ты будешь дурно учиться и вести себя, то тебя выгонятъ, а теб не на что надяться: твоя мать бдна, необразована, ты погибнешь, тебя въ дворники не возьмутъ».
Задумчиво подошелъ Ардальонъ въ окну и, повидимому, безцльно началъ смотрть на дворъ; быть-можетъ, въ эту минуту онъ думалъ угадать будущность обитателей большого дома, быть-можетъ, просто дышалъ молодою, но слабою грудью теплымъ майскимъ воздухомъ… Въ нсколькихъ окнахъ уже мелькали огни и, какъ въ китайскомъ фонар, двигались огромныя, большеголовыя тни проходившихъ по комнатамъ людей; то тамъ, то тутъ высовывались въ форточки разнообразныя лица, выставлялась за окна провизія. Въ спальн госпожи Скрипицыной было отворено окно, блестлъ, не колеблясь, такъ тихо было въ воздух, огонекъ свчи и озарялъ
На двор спорили и изощряли свое остроуміе мастеровые, дворникъ травилъ, отъ нечего длать, собакъ, куча дтей играла въ бабки, между играющими Ардальонъ узналъ одного изъ своихъ товарищей по гимназіи, шла портного «Приснухина изъ Парижа», какъ значилось на вывск этого честнаго ремесленника. «Мундиръ-то мараетъ!» — подумалъ Ардальонъ про своего товарища и тихо началъ раздваться, услышавъ молящій и ноющій голосъ матери:
— Легъ бы ты спать, Ардальоша, — говорила она:- а то, спаси насъ Владычица Небесная, пожалуй, раннюю обдню проспимъ. Сними-ка сапожки, я ихъ вычищу.
— Да я самъ, маменька, вычищу ихъ.
— Э, голубчикъ, что теб руки марать, да мозоли на нихъ натирать щеткой. Мое дло привычное, мн некому рукъ показывать, а твоя жизнь впереди; Богъ знаетъ, кому придется руки жать.
Ардальонъ снялъ сапоги, легъ, но долго ему не спалось въ душной, низенькой комнатк. Долго слышалъ онъ и крики мастеровыхъ, и лай собакъ, и громкій смхъ Порфирія Приснухина, и шарканье щетки по сапогамъ. Не вотъ все мало-по-малу начало стихать, только изрдка глухо дребезжали прозжавшія по улиц дрожки, раздавался легкій храпъ капитанши, долетало изъ другой комнаты сопнье Игнатьевны, смшанное съ какимъ-то не лишеннымъ сладости присвистомъ, да безостановочно стучалъ громадный маятникъ широкихъ стнныхъ часовъ съ засиженнымъ мухами циферблатомъ. Въ комнат вдругъ послышалось медленное шипнье, легкій трескъ и потомъ раздался первый глухой ударъ часовъ, за нимъ послдовали снова то же шипнье, тотъ же трескъ и ударъ… Часы пробили полночь; то-есть пробили безъ остановки двадцать семь разъ, но привычные люди знали, что это они только шалятъ по праву стариннаго знакомства, и догадывались о настоящемъ времени. Ардальонъ поднялся съ постели и на цыпочкахъ подошелъ къ окну. Небо было свтло, но на двор было темно, какъ въ пропасти, всюду погасли огни и только въ спальн Скрипицыной, страдавшей безсонницей, попрежнему теплился огонь свчи, и виднлись дв женскія головы.
— Варька все еще читаетъ! — произнесъ вслухъ Ардальонъ со вздохомъ и испугался, услышавъ движеніе и бредъ матери.
— Молись, молись! — шептала она во сн.
Онъ поспшно легъ.
Рано подняла его мать на другой день. Приготовила ему чистое блье, вычищенные сапоги и верхнюю одежду, съ которой заботливо счистились вс пушинки и вся пыль. Когда ребенокъ одлся, мать напомадила ему голову и, причесавъ его, перекрестила.
— Ступай впередъ въ церковь. Что теб со мной со старухой-лохматницей идти, я въ уголочк гд-нибудь встану, чтобы меня не видали. Поди-ка, у васъ тамъ пересмшники емназисты, на зубки тебя подымутъ, что вотъ какая у тебя мать замухрышка, — говорила мать, провожая сына и глядя съ площадки лстницы, какъ онъ спускался внизъ.
Звучно лилось въ храм пніе пвчихъ, носились волны дыма, сверкая при утреннихъ лучахъ солнца, кружилась пыль, пахло ладаномъ и воскомъ, мигали свчи и какъ будто изъ недосягаемой дали тихо проносился старческій голосъ благословляющаго священника, и было что-то неизъяснимо поэтическое, какъ младенческій сонъ, во всей этой торжественной картин. Полусонный ребенокъ то любовался съ упоеніемъ ею, то жарко молился, то уносился куда-то своей дтской фантазіей, какъ будто ее подняли за собою несущія вверхъ волны иміама. «Что-то я буду длать теперь одинъ, безъ Вари? Опять рисовать? Нтъ, скучно! лучше я книжку почитаю. Славныя есть книжки волшебныя! Вотъ гд о феяхъ пишутъ», — думалось Ардальону. И точно, по возвращеніи домой, напившись кофею съ сдобной булочкой, онъ отрылъ у себя замасленную волшебную книжку, притащилъ къ окну старое, обтянутое черной кожею, кресло, подладилъ его такъ, чтобы на него падали солнечные лучи и, поджавъ подъ себя ноженки, угнздился, какъ котенокъ, и сталъ читать, грясь на солнц, разгораясь хорошенькимъ личикомъ и уносясь далеко-далеко отъ бдной, низенькой, проходной комнатки…
А мать погладила его по головк, поцловала и, натянувъ на голову платчншко, побжала мелкими шажками на рынокъ купить мучки, да яицъ, да разнаго другого снадобья, чтобы испечь прсные пирожки для своего сынишки. Онъ читалъ-читалъ, наконецъ, одолла его дремота и, горя яркимъ румянцемъ, съ улыбкой на лиц, онъ уснулъ, а во сн снились чудныя грёзы: богатство, воздушные дворцы, безконечное яркое небо, летающія въ горячемъ воздух феи и, качаясь на сонной, залитой блескомъ рк, пли русалки ему сладкую псню…
Кому изъ насъ незнакомы эти волшебныя, разнживающія душу сновиднья? Разв какому-нибудь маравшему въ дтств свой гимназическій мундиръ сорванцу Приснухину —
Да, кстати, гд онъ теперь?
Вонъ далеко на конц города, въ усть Фонтанки, продирается онъ между барокъ на дрянной лодчонк съ двумя шестнадцатилтними мастеровыми-халатниками изъ мастерской, своего отца. Фуражка натянута на затылокъ, крупныя капли пота струятся съ пылающаго лица, глаза блестятъ огнемъ силы и страсти, онъ снуетъ по лодк, поднимаетъ протянутые по рк канаты и веревки, отпихивается отъ барокъ,
работаетъ багромъ.— Эй вы, спутанные! — кричитъ онъ: — чего по рк слюни-то распустили? Не можете къ сторон причалить? Прозду нтъ! Черти, черти проклятые! Митрій, забирай правымъ-то весломъ. Вотъ такъ, молодецъ! Ну, теперь прихвати лвымъ… Фу, ты Господи, совсмъ умаялся! — говорить онъ, садясь на доску, играющую роль скамьи, и, отирая потъ обшлагомъ рукава, любуется, какъ быстро несется лодка, вырученная имъ на свободу. А вдали уже мелькаетъ зелень, островокъ. Еще нсколько минутъ — и передъ пловцами откроется широкое раздолье залива, а грязная Фонтанка и неугомонный, пьяный, ради праздника, городъ исчезнетъ вдали, закутанный своимъ дымомъ, опоясанный кладбищами.
— «Эхъ, если бы втеръ разыгрался!» — говоритъ Порфирій, и искренно это его желаніе, и нтъ въ немъ страха, онъ дйствительно убжденъ, что борьба съ бурей чудное дло; ему кажется, что онъ могучій гигантъ, и въ эту минуту онъ любитъ боле всего картину, висящую въ магазин его отца и изображающую Петра на Ладожскомъ озер, усмиряющаго бурю.
Ему кажется, что онъ скоре бы утонулъ, чмъ ршился бы крикнуть: помогите! И то сказать: кто — если трезво глядть на міръ и на вс его глубокія соображенія — поможетъ ему, Приснухину, когда онъ самъ не сможетъ спасти себя? Ему никто никогда не говорилъ о существованіи спасительницъ фей, а он, отъ тупоумной гордости, или отъ крайней лни, не поспшили какимъ-нибудь чудомъ заявить ему о своемъ существованіи и такимъ образомъ навки потеряли одного изъ возможныхъ поклонниковъ. Бдныя, жалкія, глупыя феи!
III
Маленькая сестрица и бдный братишка
Въ то же воскресенье госпожа Скрипицына возвратилась съ Варей отъ поздной обдни и застала у себя обычныхъ праздничныхъ гостей: учителя-француза и своего восемнадцатилтняго брата-кадета, молодого человка съ ухарской прической и беззаботно-удалымъ выраженіемъ на недурненькомъ личик съ вздернутымъ носикомъ, сильно развитыми ноздрями и полными, алыми губами. Этотъ достойный всякаго уваженія и потому любившій принимать признаки уваженія, молодой человкъ любилъ, не стсняясь присутствіемъ постороннихъ лицъ, напвать отрывки изъ арій и романсовъ, изъ которыхъ онъ отлично помнилъ первыя дв строчки и мотивъ. Онъ серьезно говорилъ, какъ и слдуетъ истинному таланту, что у него «прекрасный теноръ», и иногда высказывалъ сожалніе, что у него нтъ времени обработать свой «замчательный голосъ», и вообще смотрлъ съ должнымъ презрніемъ на тхъ, кто не имлъ голоса или просто стснялся пть, не зная первыхъ строчекъ арій и романсовъ. Не мене прекрасно, и тоже не стсняясь вкусами постороннихъ, умлъ молодой человкъ свистать и съ восторгомъ говорилъ, просвиставъ удачно какой-нибудь мотивъ, что онъ «отлично свищетъ». Въ эти минуты онъ былъ особенно привлекателенъ, потому что нкоторымъ образомъ находился въ положеніи вдохновеннаго свыше лица, размахивалъ руками и шагалъ огромными шагами по комнат, стуча каблуками, наступая на чужія ноги и задвая за мебель. По обыкновенію онъ не любилъ сидть, но лежалъ въ кресл, закинувъ назадъ голову, свсивъ въ стороны руки, протянувъ и расширивъ длинныя ноги, такъ что вся его фигура представляла человка, лежащаго на покатой доск. Онъ находилъ эту позу граціозною и ловкою и почему-то называлъ ее «вызывающею». Если онъ не свисталъ, не напвалъ первыхъ строчекъ арій, не лежалъ въ кресл, то крошилъ ножницами попавшіяся ему вещи, или комкалъ ихъ въ рукахъ, за неимніемъ ножницъ. лъ аппетитно, по-кадетски, бралъ кушанья, не дожидаясь приглашенья, изъ любви къ лучшимъ кускамъ блюда; если ставилась на столъ коробка съ конфетами, то онъ спокойно ставилъ ее себ на колни или, лучше сказать, на грудь, такъ какъ это было удобне въ его лежачемъ положеніи, и рылся въ конфетахъ, осматривалъ вертлъ каждую, иногда даже подносилъ къ носу, отыскивая самыя лучшія, подходившія къ его развитому вкусу, оставляя гостямъ довольствоваться тмъ, что не нравится ему. Это, впрочемъ, могло быть непріятно только тмъ, у кого былъ одинаковый съ нимъ вкусъ, но такъ какъ на вкусъ товарища нтъ, то подобное дйствіе и не могло быть непріятнымъ кому бы то ни было. Иногда онъ пряталъ нсколько конфетъ для друга, съ которымъ его звали неразлучной. Тотъ былъ хорошенькій мальчикъ, ходившій большею частью въ шинели, а не въ курточк, хотя это и было запрещено въ корпус. Но до него намъ нтъ дла. Госпожу Скрипицыну часто возмущало поведеніе брата, чего мы, при всемъ уваженіи къ ней, разумется, не оправдываемъ, любя воинственную свободу и полное сознаніе своихъ достоинствъ въ воинахъ. Но Скрипицыной это было простительно, она была такъ воспитана, выросла въ такомъ обществ и была въ тхъ лтахъ… Да, кстати, о лтахъ госпожи Скрипицыной.
Читательница, не приходите въ ужасъ, что, говоря о лтахъ женщины, я могу добраться и до вашихъ лтъ. Вы молоды, я знаю наврное, что вы молоды; я васъ встртилъ посл десятилтней разлуки на балу и былъ радъ, что на вашихъ щечкахъ цвтутъ попрежнему розы, что у васъ роскошные локоны, падающіе на алебастровую шейку, что ваши бровки черны, узки и правильно очерчены. Этого съ меня довольно; подробне узнаетъ степень вашей молодости вашъ будущій супругъ на другой день вашей свадьбы…
Скрипицына же была въ той пор, когда всякая женщина перестаетъ прибавлять лта своей милой, дорогой подруг, а мужчины перестаютъ справляться о нихъ. И такъ она, державшаяся прямо, говорившая плавно и медленно, изящно поправлявшая нарукавиички и складочки платья, не смущавшая своей особой гостей даже въ гостиной графовъ Дикобразовыхъ, своихъ дальнихъ родственниковъ, она огорчалась воинственностью брата и называла его манеры «армейскими».