Бег времени. Тысяча семьсот

– Не знаю… - я действительно не знал многое о той, кого любил. И боялся, так и не узнаю. – Мне кажется, все любят Шекспира…

– Скоро уже четыре часа будет? Ты ведь всегда уходишь в это время.

– Да, мне нужно будет идти. Но завтра приду снова.

– Я знаю, - рассмеялась медсестра. Уж она-то и остальной медперсонал видели, сколько я времени проводил в больнице. Если бы не чертова учеба и каждодневная элапсация. Даже миссис Грейс столько не проводила у кровати дочери, как я. Теперь весь мой смысл заключен в палате центральной больницы Лондона возле койки, где вот уже две недели беспробудно спала моя принцесса, подключенная к куче аппаратов жизнеобеспечения. Я так и не понял, как оказалось, что она заставила свое сердце снова биться. Может Гвендолин так сильно любит меня? Если ради Бенфорда она умерла, то ради меня воскресла?

Я захлопнул книжку, заложив лист, чтобы продолжить чтение завтра.

– Как твое плечо? – поинтересовалась медсестра. Тогда, в пожаре, меня ранили достаточно сильно, но все это было пустяком.

– Заживает, - я дернул плечами, как будто это не стоит внимания. По официальной версии, мы с Гвен были в обычном пожаре, а не на бойне Сен-Жермена: я повредил плечо о стальной прут в заборе, когда выбирался из дома, а девушка ударилась головой и впала в кому. На ее теле смертельных ран не обнаружено, легкие снова были целы. Правда врачи все еще мучились вопросом, откуда в горле у девушки была кровь, сначала ссылаясь на внутренние разрывы, которые так и не были обнаружены. Зато у нее было очень много порезов, сильных ожогов, которые уродовали ее прекрасное тело и медленно заживали.

Положив книгу на тумбочку рядом с моим букетом белых лилий, я наклонился и поцеловал Гвендолин в лоб, проведя рукой по ее волосам и почувствовав их мягкость, и прошептал ей в ухо, чтобы посторонние не слышали:

– Завтра приду, моя Белоснежка. Обещаю. Только жди.

А что еще у нас оставалось теперь? У меня надежда, что рано или поздно она проснется, а у нее - дождаться, что когда-нибудь я буду рядом с ней вовремя.

_____________

Иллюстрация к главе:

http://radikall.com/images/2014/03/28/WCXcl.png

========== Это всё Январь. Гидеон ==========

Я не был мертв, и жив я не был тоже;

А рассудить ты можешь и один;

Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже.”

Данте Алигьери. Божественная комедия

Утро началось со звонка будильника. Снова. Опять.

Кажется, кто-то поставил дни на повтор. Я уже заранее знал свой план на сегодня: кухня, кофе, скудный завтрак – университет – несколько часов анабиоза в своих мыслях – больница, Гвен, ощущение незыблемости и хоть какого-то смысла – Темпл, элапсация – дом и снова ожидание больницы. Правда, иногда я сбегал с лекций или, если это были выходные, на весь день до элапсации зависал в больнице, порой прячась от глаз ее родственников. Мне начинали надоедать их взгляды, говорившие «что ты тут делаешь?». У всех давно возникло ощущение, что я там прописался и, будь моя воля, переехал бы в палату к Гвендолин. Но говорить это вслух никто не осмеливался, а если и подавали голос, как леди Ариста, я делал безразличный вид и не слушал. И все-таки, чтобы не давать им повода закрыть мне путь в палату (я этого страшно боялся - неужели еще способен бояться?), уходил в больничное кафе или шатался по этажам, предупрежденный сиделкой на этаже, что сейчас нагрянет родственник Гвен.

Моя рука еле-еле заживала, потому что я постоянно забывал про рану и задевал ее, отчего она каждый раз кровоточила. А доктор Уайт каждый день возмущался моим равнодушием к себе и тому, что я постоянно сам обрабатываю рану, игнорируя его. Он и теперь, только завидев меня в Темпле, тащил на обработку швов и перевязывание.

Сны мне сниться перестали. Я же говорил, что умер? Покойникам сны не снятся. Их поглощает чернота. Правда, иногда пробивается в этой пустоте какая-нибудь деталь из воспоминаний: как я скакал на коне и видел взрывающийся дом, Гвен на холме и ее последний извиняющийся взгляд, перед тем как вбежать в полыхающий дом, страшная рана, представшая моему взору на ее груди, когда я разорвал ткань платья, обожжённые босые ноги девушки, кисть в руке Бенфорда. Все это - яркие, пульсирующие болью картинки, не более, но не сны.

Сегодня, сидя на лекции и слушая занудные речи профессора, в тетради я рисовал своих чудовищ и демонов, чтобы хоть как-то отвлечься. Внезапно дверь аудитории открылась и на пороге появилась Джоконда. Выглядела она не очень: какая-то растрепанная, напряженная, осунувшаяся с большими кругами под глазами - кажется, она не высыпается. Извинившись за опоздание и выслушав тираду от профессора, что прошла уже половина лекции, а ее где-то носило, он позволил ей пройти и сесть. Она прошмыгнула на свое место и замерла. Это было так не похоже на Джулию. Я разглядывал девушку, пытаясь понять, что так изменило её, но она тут же поймала мой взгляд и испуганно уставилась на меня, будто не узнавала. Взгляд безумной… На мгновение стало не по себе, и я тут же в смущении отвел глаза. Может, что-то случилось? Нужна помощь? Почему ранее дерзкая и самоуверенная Джоконда превратилась в пугливую девушку, пытающуюся быть незаметной? В этот момент, я осознал, что в череде дней, поглощенный своими воспоминаниями, давно ее не видел в университете. Кажется, с тех пор как произошел пожар… Забавно, как распорядилась судьба. Портрет, оставшийся, как воспоминание о Гвендолин для Бенфорда, безжизненное полотно, отголосок ее жизни, хранится сейчас у Джоконды. А мне достался оригинал, лежащий в коме. И тоже безжизненный, и тоже отголосок… Звонок с пары прозвенел резко и пробуждающе. Поблагодарив за внимание, профессор с царским хладнокровием и британской медлительностью вышел из аудитории. Я снова взглянул на Джоконду, которая сидела и смотрела отсутствующим взглядом, незамечающая ничего вокруг.

– Джулия? – при звуке своего имени, она вздрогнула и резко обернулась. Но, увидев меня, расслабилась и смущенно посмотрела на свои руки. Проследив взглядом, я увидел на них синяки.

– Привет! Как дела у тебя? – говорил я без энтузиазма, тихо, немного сиплым голосом – это отголоски пожара, когда рыдал и кричал одно единственное имя, глотая пепел и клубы горького дыма. (В первые дни, очнувшись в своей палате после транквилизатора доктора Уайта, введённого мне у Манор Хауса, когда я пытался в безумии отобрать у Хранителей тело Гвен, я не мог говорить совсем. Именно там, в палате, когда больше всего хотелось покончить с собой, скорбным голосом мне рассказали, что девушка в коме. Я не верил им. Думал, что они лгут, пытаясь скрыть ее смерть, пока сам не набрел на палату Гвендолин, где толпились ее родственники и некоторые из Хранителей. Помню - стоял, молчал и не верил своим глазам.)

– Хорошо, - безликий ответ безразличным голосом. – А у тебя?

Я вздохнул в поисках нужного ответа, но ничего не придумал:

– Тоже в порядке… - повисла неловкая пауза. – Давно тебя здесь не видел, ты где-то была?

– Да, неделю жила у бабушки. Приехала позавчера, - она как-то странно поежилась и сжала на руке синяк. Только сейчас заметил, что форма синяка соответствовала отпечатку руки, как будто кто-то ее сильно схватил за запястье и пытался сломать – иначе, след не остался бы.

– Хочешь кофе? Я угощаю, - мне почему-то не хотелось отпускать Джоконду, которая своим потерянным видом поднимала жалость в моей душе – давно забытое чувство. Она молча кивнула, и уже через несколько минут мы уже сидели в кафе напротив университета, смотрели в окно на падающий снег и оживали от глотков кофе. Джулия расслабилась, словно что-то ее отпустило, и с легкой полуулыбкой пила свой капучино. Только в этот момент я заметил, что девушка все это время нервничала, а сейчас почувствовав себя в безопасности, черты ее лица смягчились, даже ее орлиный нос и тонкие губы не отталкивали своим не совершенством. Впервые в жизни Джулия мне казалось милой и симпатичной, хрупкой и ранимой. Она сделала попытку завести беседу.

– Ты весь в ссадинах. Что с рукой?

– Побывал в огне. В пожаре… А у тебя что с рукой?

Она одернула край кофты, попытавшись скрыть от взгляда синяк.

– Пустяки.

– Как твой отец? Нашел еще какой-нибудь раритет?

– Нет, - потом помолчав, словно взвешивала все «за» и «против», продолжила. – Отец хочет продать портрет Гейнсборо.

Я напрягся. Перед взором замелькали образы Гвендолин: на портрете, на суаре поющая со мной, убегающая в пожар, мертвая, подключенная к аппарату.

– И кому же?

– Не знаю. Какому-то учителю истории…

– С каких пор у нас учителя стали получать зарплаты, чтобы покупать антиквариат?

Джулия безразлично повела плечами.

– Мне все равно, кто он… Лишь бы купил!

Если честно, я не понял ее желания избавиться от знаменитого портрета. Но решил быть тактичным и не спрашивать. Мало ли какие отношения у нее с отцом? Ведь откуда-то синяк на ее руке появился.

– А можно мне посмотреть на портрет перед продажей?
– она опять повела плечами, движение, которое можно было расшифровать «в чем проблема-то?». – А когда?