Бег времени. Тысяча семьсот

Бенедикт был там. Спал, прислонившись к стене рядом с дверью, на каком-то смятом под ним покрывале. Его длинные черные волосы разметались по лицу, а разорванная рубашка обнажала кожу, покрытую глубокими порезами от шпаги. Его лицо было напряжено – он что-то беспрерывно говорил во сне, кого-то обвинял, перебивал, оскорблял. Мне хорошо был знакомо это выражение.

Не в силах выдержать это зрелище, вновь закрыла дверь и вернулась в кровать, надеясь, что сон вновь станет мне спасительным кругом. Так и оказалось. Я вновь уснула и проснулась уже в обед от дикого грохота откуда-то из гостиной.

Первое, что я увидела, едва войдя туда и на ходу протирая глаза - это отчаянно нервничающую служанку, которая очень осторожно промывала раны Бенедикта. Она постоянно вздрагивала, когда он морщился от боли, и, кажется, невыносимо ожидала момента, когда смогла бы спрятаться под подушкой и перевести дух, чтобы потом во всех красках пересказать свое утро другим девушкам и наслаждаться их завистью. Ведь в нужный момент рядом оказались вовсе не они.

Пройдя мимо них, даже не взглянув на их действия, я тут же направилась на улицу, чтобы избавиться от невыносимого чувства какой-то глупой утраты. Что я, в сущности, потеряла? Разве что рассудок.

– Шарлотта.

Я тут же обернулась. Бенедикт стоял на крыльце, надевая на себя новую и чистую рубашку, и смотрел на меня весьма равнодушно. Словно это я что-то сломала. Словно я была во всем виновата! Это пробуждало во мне невероятную злость. Хотелось кричать. Хотелось ломать все вокруг, только заглушить это странное чувство внутри. Страх, злость и доля отвращения – микс из ядовитых ягод. Но я просто смотрела на него, сама не зная, чего ждать.

Почему мне хотелось просить прощения? Откуда это взялось во мне?

– Мы уезжаем, - просто сказал он. Всего-то! «Просто уезжаем».

– Куда?

Он смотрел на меня как на врага. Похоже, я потеряла всякое доверие. Не то, чтобы меня это удивляло. Хотя, наверное, должно было.

– В Манор-Хаус. Сегодня.

– То есть, ты просто ставишь меня перед фактом, - я даже не спрашивала, как и он. Просто смотрела на него, не удивленная таким поворотом событий. Да, как человек, который вырос в совершенно других условиях, я должна была возмутиться. Кем он был, чтобы решать, что я должна делать, а что нет? Я собиралась вернуться домой! Да, таково было мое решение, после всего увиденного. И там, по возвращению, собиралась начать новую жизнь.

А теперь он хотел решить мою судьбу за меня. Потому что именно так он был воспитан в этом веке, потому что это заложено глубоко в его философии жизни. Добро пожаловать в ад, Гвендолин Шеферд.

– Сегодня, - повторил он и скрылся в доме, не дав мне ни единого шанса сказать что-то против.

Уже через несколько часов мы неслись по заснеженной дороге в сторону поместья. Пейзаж не менялся, и голова начинала плавиться от яркого белого света. Уснуть я не могла из-за жуткой тряски и холода, проникающего внутрь кареты. Оставалось лишь довольствоваться тишиной, которую хотелось разрушить. Не в моих привычках было – молчать и повиноваться, кому бы то ни было.

– Бенедикт, ты же понимаешь, что это не поможет, - я взглянула в его сторону, желая, чтобы и он повернулся в мою. Но вместо этого, он продолжал смотреть в окно. Как обиженная девочка, ей-богу! Конечно, проще же не разговаривать, чем признавать, что все это не только чья-то там вина – это и твоя ошибка. К тому же, что становится интереснее в такие моменты, как не заснеженные поля, пугающие своим однообразием?

– Бенедикт! – повторила я уже требовательнее.

Наконец-то, он повернулся. И хотя ожидала, что его взгляд будет полон ненависти, он смотрел на меня как-то растерянно. Как маленький котенок, который пытается придумать, как ему вылезти из глубокого колодца, когда никто так и не пришел на твой визг. Такой маленький, но отчаянно храбрый котенок. И, кажется, я стала тем самым колодцем.

– Я просто хочу провести последние дни с тобой, вдали от того дома, - ответил он, глядя то ли на меня, то ли сквозь. Ау! Я тут серьезные темы с тобой веду!

– Последние дни? Звучит так, словно Нострадамус был прав, и завтра сюда грохнется огромный метеорит. Предсказываю! – рассмеялась я, хотя момент совершенно не подходящий. Кажется, у меня начиналась истерика, которая не успела меня догнать вчера. Я быстро бегаю, черт возьми. Так, Гвендолин, успокойся, ты начинаешь нести пургу.

– Клянусь богом, иногда я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь!

Выражение его лица ни на секунду не изменилось. Все еще потерянное, словно и не было возможности его найти.

– Я пытаюсь поговорить о нас, - я взмахнула руками, что не очень хорошо получилось в маленьком пространстве кареты. Кажется, однажды я уже начинала такой разговор. Вот только он был слишком пьян для того, чтобы выслушать меня, - Потому что в прошлый раз мне пришлось наблюдать за пьяной потасовкой.

– Мне стоило бы убить его в настоящей драке, - его тон переменился – теперь в нем скользил немой гнев.

– Да. Пожалуй, вам стоило драться по-настоящему. Это хотя бы выглядело не так убого и смешно!

– Что ты подразумеваешь под этим?

– То, что это было похоже на склоку двух пятилеток, которые дерутся за найденную на полу сладость!

– Я не собираюсь извиняться за то, что дрался с ним!

Не в силах выдержать гнева, я отвернулась к окну и уставилась на уносящееся прочь единообразие пейзажа. Пожалуй, теперь, после года в таком напряжении, где каждая секунда грозилась взорваться и превратиться в черную дыру, я могла похвастаться самой стальной стрессоустойчивостью. Понимая, что ничего не добьюсь очередной ссорой, я старалась дышать ровно, но в голове то и дело всплывал образ Гидеона, целующего меня прежде, чем исчезнуть во времени.

Фантом вкуса сигарет и виски приводил лишь к тошноте.

– Скажи честно, Шарлотта, что происходит между вами? Ты ненавидела его, но вот он снова здесь – и где же вся ненависть? – спросил Бенедикт. Я знаю, что это не попытка снова вывести меня из себя – это попытка понять происходящее.

Боже, я знаю его как облупленного. Он стал моей семьей – так неожиданно. Так привычно.

– Я не ненавидела его, - ответила я. Осознание этого пришло ко мне в тот же день, когда он впервые появился в 1758. Я никогда не смогла бы его ненавидеть – это было эхо той пустоты от предательства. Это было мое глупое марципановое сердце, как сказала Лесли. Сердце, которое не разбилось от удара, но лишь смялось.
– Я любила его, а он лишь играл, потому что именно это ему посоветовал Сен-Жермен: влюбить меня в себя, чтобы мною можно было управлять. Я узнала это за день до исчезновения из 2011-ого, - это словно возвращаться в начало фильма, сюжет которого ты уже прекрасно знаешь.
– Я просто любила его… и не должна была рассчитывать на ответные чувства.

Бенедикт молчал, явно ожидая продолжения. Но у меня не было спасительной лжи ни в рукаве, ни в кармане, ни за душой, поэтому я замолчала тоже, оставляя единственным звуком – шум колес кареты и иногда крики кучера, подгонявшего лошадей.

– Как бы то ни было, я хочу вернуться в свое время не из-за него. А потому что это - не мой мир. Я долго старалась быть пай-девочкой, что для меня, поверь, великое достижение, равносильное строительству Вавилонской башни. Там моя семья.

– И кто я такой в этом решении, чтобы его менять… - почти неслышно сказал Бенедикт и вновь повернулся в сторону окна.