Беглый

Тит, рыча от ярости при свежем воспоминании слитке серебра, умыкнутого наглой вороной, выбрал себе жертву покрупнее — коренастого бандита, который уже почти оседлал одного из хозяйских верблюдов. Наш гигант догнал его в два прыжка, его огромная ручища мертвой хваткой вцепилась в шиворот рваного халата. С диким ревом Тит оторвал хунхуза от верблюда и с такой чудовищной силой швырнул его оземь, что мы услышали тошнотворный глухой удар и отчетливый хруст ломаемых костей. Бандит тут же заверещал, но Тит еще пару раз прыгнул на него, и тот затих, оставшись лежать скрюченной куклой.

С другой стороны лагеря тоже кипел бой. Софрон и Захар, заняв позиции за перевернутыми тюками, палили из своих старых, но верных ружей по мечущимся в темноте теням. Каждый выстрел сопровождался густым облаком дыма и громким хлопком, добавляя сумятицы.

— Подавитесь, сволочь! — рычал Захар, с лихорадочной скоростью перезаряжая ружье.

Левицкий действовал с ледяным хладнокровием. Укрывшись за одним из сваленных верблюжьих вьюков, он методично и расчетливо стрелял, тщательно выбирая каждую цель. После одного из его выстрелов где-то во тьме раздался пронзительный визг, и одна из теней, пытавшаяся увести пару лошадей, рухнула на землю.

Даже Изя, хоть и дрожал всем своим хилым телом так, что зубы стучали, стоял насмерть рядом с мешками серебра. В руках он сжимал тяжелую дубовую палку, которой обычно подпирали котел, и был готов огреть любого, кто посмеет приблизиться к нашему сокровищу.

— Таки не дамся! Шлемазлы проклятые! — доносился его сдавленный, но полный отчаянной решимости писклявый голос.

Хунхузы — оборванцы в старых ватных халатах, бараньих тулупах и кожаных куртках — явно не ожидали такого дружного и яростного отпора. Они привыкли к тому, что мирные караваны при их появлении впадают в панику, и рассчитывали на легкую добычу. Но сегодня они столкнулись не с купцами, а с людьми, которым терять было уже нечего, кроме собственной жизни да последней надежды, которую олицетворяло это проклятое серебро.

Я сам, выхватив тесак, бросился туда, где схватка была самой жаркой. Один из бандитов, размахивая саблей, пытался прорваться к верблюдам, оттесняя наших монголов. Я налетел на него сбоку, парировал неуклюжий удар, поднырнул под его руку и коротким, точным выпадом полоснул его по незащищенной шее. Хунхуз захрипел, заливая землю темной кровью, и грузно осел наземь.

Потеряв несколько человек убитыми и ранеными, монголы тоже не зевали, их стрелы находили цели в темноте, и видя, что скот им не угнать, а отпор становится только злее, бандиты дрогнули. Раздался пронзительный, режущий ухо свист — сигнал к отступлению. Оставшиеся в живых хунхузы мгновенно прекратили бой и, как призраки, растворились в ночной степи так же быстро и бесшумно, как и появились.

Все стихло. Только тяжело, прерывисто дышали люди да испуганно фыркали и переступали ногами потревоженные животные. Адреналин еще бил в висках, руки слегка подрагивали. Тяжело дыша, мы собрались у спешно раздуваемого костра. Осмотрелись. На утоптанной земле вокруг лагеря остались три или четыре тела хунхузов. Один из монголов был ранен стрелой в плечо, но, осмотрев рану, лишь махнул рукой — не тяжело. Ему тут же что-то промыли и туго перевязали. Из наших, к счастью, никто серьезно не пострадал — отделались синяками, ссадинами да царапинами. Тит рассек костяшки пальцев о зубы одного из бандитов, Сафар получил болезненный, но неглубокий порез саблей по спине, когда уворачивался от удара.

Хан подошел к нам. Окинул меня и моих товарищей долгим, внимательным взглядом. Его обычно непроницаемое, выдубленное ветрами лицо выражало явное уважение.

— Хунхузы, — коротко сказал он, кивнув на темнеющие в стороне тела. — Плохое место здесь. Много бандитов. Вы — хорошие воины. Батыры! Вместе — сила!

Мы молча переглянулись. Эта ночная схватка отрезвила и сплотила нас еще больше, напомнив насколько опасна эта земля, где жизнь человеческая стоила дешевле кирпича чая, а право слишком часто определялось лишь силой оружия.

Наше серебро по-прежнему жгло руки, а путь к Гайнчжуру был еще долог. Но теперь мы знали одно — просто так мы свою жизнь и свою последнюю надежду не отдадим. До рассвета никто больше не смыкал глаз: взбаламученная кровь не давала уснуть. Стиснув зубы, мы были готовы двигаться дальше, вглубь бескрайних монгольских степей.

Большая дорога на Гайнчжур, напоминавшая скорее широкую, пыльную просеку, петляла по выжженной солнцем долине. Она то терялась среди густых зарослей серого, колючего кустарника, то ныряла в зеленые островки возделанных полей, то и дело ветвясь на едва заметные тропы, уводящие к разбросанным тут и там фанзам. Монголам-проводникам, несмотря на их опыт, приходилось постоянно останавливаться, всматриваться в далекие, синеющие на горизонте сопки-ориентиры и расспрашивать редких встречных, чтобы не сбиться с пути.

Всюду виднелись приземистые китайские фанзы, слепленные из необожженной глины с соломой, с характерными плоскими, чуть загнутыми крышами. Возле них копошились люди. Стояла пора полевых работ, и китайцы, согнувшись в три погибели под беспощадным солнцем, усердно трудились на своих крохотных наделах.

Местность здесь считалась плодородной, и каждый клочок земли был обработан с невероятным тщанием. При виде нашего каравана крестьяне выпрямлялись и с нескрываемым любопытством разглядывали проезжих, нередко заговаривая с Ханом, расспрашивая, откуда и куда мы держим путь, что везем…

— Смотри-ка, Курила, — толкнул меня в бок Софрон, кивая на согнутые спины, — пашут не разгибаясь от зари до зари. И живут-то, погляди, в каких хатах нищих. А все одно — хозяева на своей земле. Не то что наш брат подневольный…

— Таки работают как муравьи! — вставил Изя, с профессиональным интересом наблюдая за торгом Хана с местными. — А своего не упустят, я вас умоляю! С них копейку лишнюю не слупишь! Ушлый народец!

Все чаще попадались встречные караваны с чаем, легкие двухколесные повозки с китайцами в синих халатах, скрипучие грузовые арбы, запряженные лохматыми волами. Брели верблюды и ослики, навьюченные хворостом и зерном. Проносились всадники на выносливых монгольских лошадках. Воздух полнился скрипом колес, криками погонщиков и звоном верблюжьих колокольчиков.

Наконец, в мареве жаркого дня показались зубчатые стены Гайнчжура. Внушительная крепостная стена из крупных неотесанных камней с массивными квадратными башнями выглядела мощно, но по-азиатски грубо. Город, как объяснил Хан, делился на монгольскую и китайскую части. Караван, подняв тучи пыли, медленно втянулся через высокие каменные ворота в китайскую часть.

Первое впечатление — оглушающий шум, невообразимая теснота и удушливая пыль. Лабиринт узких, кривых улочек, плотно застроенных одноэтажными глинобитными фанзами. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами нечистот, едкого дыма и готовящейся еды — острого перца, чеснока, жареного масла. Отовсюду неслись крики торговцев, лай собак, рев верблюдов.

Санитарами на этих улицах были лишь вездесущие тощие собаки да черные вислобрюхие свиньи, деловито рывшиеся в мусоре.

Мы решили не испытывать судьбу в общем караван-сарае и сняли комнату на постоялом дворе — довольно просторную, но унылую и грязную каморку с земляным полом, широкой глинобитной лежанкой-каном и маленьким окном, заклеенным промасленной бумагой. Из мебели — лишь шаткий стол да пара табуретов.

Осмотрев город, мы пришли в еще большее уныние. Семенящие на изуродованных ножках знатные китаянки. Толпы полуголых детей с раздутыми животами, дряхлые старики, безучастно гревшиеся на солнце…