Белград

– Нет.

Швырнул окурок в поле. Шагнул к Ане – казалось, вот-вот ее обматерит. Но лишь молча развернул ее к машине, открыл дверь.

Завелись, тронулись в молчании; даже тетка притихла.

– Я же не сумасшедшая. Ну правда, вы хорошо все играете, но уже не смешно.

Водитель ее будто не слышал:

– Нам бы границу пройти нормально, у меня еще рейс после вас.

Тетка кивала ему: так в детстве, в старых автобусах, кативших по Серпухову, кондукторша, покоившая на огромной груди кошель с мелочью, оберегала шофера.

– Парень, ты за девчонкой своей присмотри? – водитель прищурился в зеркало заднего вида.

– Присмотрю, – ответил Суров.

Теперь ехали в темноте. Аня давно заметила: в Белграде сумерки падают резко, как на море. Фары выхватывали, серебрили знаки с непривычным зеленым фоном. На одном был застывший, словно подстреленный на скаку олень.

Аня огляделась: чужая рука дергает ручник, поблескивая металлическим браслетом часов, кругляш локтя женщины охвачен темным рукавом пальто, в ухе ее качается сережка в форме креста. Чужая, надоедливая.

Рядом, очень близко, мужчина в пуховике и джинсах, с прядью, падающей на лоб. Аня гладит обивку сиденья справа, пытаясь успокоиться. Обивка ворсистая, чужая, временная. Аня всхлипывает. Оказывается, она давно беззвучно плачет. Над верхней губой от слез горит кожа. Со словами «а то меня рубит» водитель щелкает кнопкой, из динамика бренчит гитара. Тоже временная. Аня утирает ладонями лицо, стараясь вспомнить поезд в мельчайших деталях, – и не может. Вдоль вагонов словно летят плавные ленты тумана.

Вдруг ее руку берут две ладони – теплые, шершавые, нечужие. Успокаивают, греют. В Сурове нет уверенности. Он кажется Ане слабым, одиноким. Но сейчас он ей нужен. И она ему нужна. Она отстегивает ремень безопасности, щелчок тонет в бряцанье рока из динамиков. Кладет голову Сурову на плечо. За окнами мелькает лес, машина виляет, объезжая ямку или мелкого сбитого зверька. Не хочется привставать, смотреть, размышлять. Ане кажется, что она дома.

8 Мы были детьми

В лицо из-за здания суда летела всякая дрянь. Хвоя из парка, мелкие, точно нарочно расклеванные воронами обрывки бумаг. На мусорных баках хлопали крышки. Аня морщилась, натягивала капюшон до самого носа, хотя впервые в Белграде ей было тепло, празднично. Ей хотелось бегом вернуться под куцый козырек остановки, дождаться автобуса, проехать десять минут и…

В подъезде, где над входящим зажигалась единственная лампочка, было натоптано. Дверь на первом этаже распахнута настежь: тянет лечо – кислым, пряным. Пролетом выше, прямо у Аниной двери, подбоченилась женщина в халате и фартуке, с ней – долговязый подросток. В замке ковыряется какой-то мужик. Длинные волосы собраны в хвост: точно клин светлой ткани пришит к куртке.

– Что здесь происходит? – улыбаясь, спрашивает Аня.

Разве так работают домушники? Разношерстной компанией, средь бела дня?

Женщина затараторила по-сербски что-то про воду, подросток, сообразив, что Аня не понимает, перешел на английский: их, мол, затопило, обои отошли от стен, трубу прорвало, наверное. Тут влез хвостатый блондин, потребовал ключи. Аня уже хотела оттеснить его, но он назвался: Милош, лендлорд.

За спиной скрипнуло. Кто-то подсматривал в щелку из квартиры напротив. «Брзо, брзо», – тараторила женщина, подросток, лохматый и костлявый, перевел, чтобы поторопились. Едва Аня вставила ключ в замок, за дверью заскулило, заскребло. Ялта, черт, я про тебя забыла. Аня замерла, не зная, что сказать лендлорду. А вдруг собака там уже тонет? Распахнула дверь, зажмурившись, готовясь, что оттуда ее обдаст волной. Но в прихожей было сухо. Собака выскочила на площадку – и тут же шмыгнула в соседскую, теперь уже открытую настежь, дверь. В проеме стояла старуха, трясла длинными серьгами.

– Зашто је твој пас код нас? [3] – спросил Милош.

– Јебени хипстер се појавио [4] , – буркнула старуха в ответ и заперлась.

Милош только языком поцокал.

Лендлорд и женщина в фартуке кинулись в ванную – перекрывать стояки и проверять бойлер. Аня в ботинках влетела на кухню, пихнула в страшный шкаф собачьи миски. Псиной или мочой в квартире не пахло. Ялта умела терпеть.

Милош и впрямь был похож на престарелого хипстера: голубые бусики на шее, хвост светло-русый, а виски – уже седые. Кроме того, загар его старил. Морщины, как на шкурке чернослива. Руслан говорил, он проводит выездные йога-тренинги в горах Копаоника.

3

Почему твоя собака у нас? (серб.)

4

Гребаный хипстер явился. (серб.)

Милош прошелся по квартире, шаркая белыми кедами. И как это он их такими чистыми держит? Остановился возле Ани, посмотрел в окно, где Ялта крутилась возле толстого ствола, а старуха старалась покрепче запахнуть пальтецо. Спросил по-английски: вас здесь всё устраивает? Аня закивала. Потянул носом воздух, погремел своей связкой ключей, добавил, перейдя на сербско-русский:

– Я забыл, какой ключ от овай квартиры.

Хмыкнул и вышел.

Заперев за ним, Аня опустилась на узкую сидушку возле шкафа в прихожей.

Вот ей и прилетело за Сурова. Так скоро.

В дверь позвонили. В глазке – тот лохматый подросток. Открыла. Он хорошо говорил по-английски, вытягивая фразы вверх, точно сырную нитку из пиццы.

– Дай мне свой номер телефона?

– Зачем?

– Вдруг ты нас правда затопишь? Так мать не будет с ума сходить и трезвонить этому, – подросток развел руки в стороны, сложив указательные пальцы с большими, вроде медитации.

Аня хмыкнула, показала ему экран с открытым приложением.

– Ты просто говори всем «чао», – переписал себе номер в телефон. – Это я про соседей.

Посмотрел на Аню.

– Всё будет хорошо, – зачем-то добавил по-русски.

Всё будет хорошо. Так и Суров ответил, когда прошептала, что никогда прежде не изменяла мужу. Казалось, даже произносить «Руслан» в этой странной спальне с двухъярусной кроватью не следует.

«Пойдем ко мне?» – смущенно предложил Суров, едва встретились на набережной через день после того визарана. Скамейку у «пластилинового» монумента они уже называли своим местом. Зимой здесь не было даже рыбаков. И всё же целоваться на ветру было холодно, опасно.

Недостаточно.

– Андрюхи нет, а я выходной взял. Думал, отосплюсь.

Андрюха, парень с работы, с которым Суров снимал напополам двушку, обычно ночевал в гостиной, на диване. Там, на крутящемся офисном стуле, висел его пиджак. Сперва он показался Ане женским – кольнуло, незаметно понюхала воротник, – а затем просто знакомым. Где она могла его видеть?

Спальня Сурова изначально была скорее комнатой подростков, чем детской. Такая ширина кроватей раньше называлась полуторной.