Белград

Обычно они заказывали окуня или карпа: жареную рыбину окружала корона тушеной картошки со шпинатом и какой-то пряностью. Аня не могла разобрать, что это, официант не говорил, отшучивался: будете ходить к нам, пока не распробуете.

«Рыбу лучше всего готовят там, где клетчатые скатерти», – вычитал Суров у Милорада Павича. Даже в разгар рабочего дня красно-белые пестрые столики вокруг были заняты сербами. Это был самый дальний уголок набережной. Туристы сюда не забредали.

Народно позориште, здание на Площади Республики, уступало в пышности соседнему Национальному музею. Но все-таки внутри – бархат, позолота, бликующий мрамор пола, пестрые цветы в больших вазах. Пока Руслан жал руки коллегам, Аня протиснулась, потрогала лепестки – живые.

Википедия говорила, что и во время бомбежек 99-го труппа продолжала играть, а за вход платили всего один динар.

За небольшим гардеробом, куда Аня сдала пальто, – туалет. Единственная кабинка не закрывается на защелку; женщины терпеливо ждут своей очереди. Выйдя из кабинки, в зеркале у себя за спиной Аня заметила Мару, расчехляющую помаду. На ней – платье-футляр до колен, белое с искрящейся желтой брошью у воротника, и туфли желтые.

– Ты что, в первый раз тут? – Мара чмокнула Аню куда-то в висок с высоты каблуков и продолжила, не дожидаясь ответа: – В этом туалете можно пенсию встретить, я только чуть подмалеваться забежала.

Накрасилась она – у визажиста; такой макияж с тремя слоями тона и контурингом часа два сожрет. Но сегодня и Аня чувствовала себя красивой.

– Просила Димку быть моим кавалером – он высокий, симпатичный, сфоткались бы, кое-кого выбесить, – а он сказал, что ненавидит театры. Не пришел. Ты его хоть раз видела?

– Нет.

– Вообще не появляется. Мы по пятницам в бар – а он дома сидит; и работает удаленно. Наверное, с женой нелады.

Их прервал второй звонок.

– А Драгана тут? – Ане не хотелось ее видеть.

– Нет, у нее слава. Ох уж эти сербы. Лишь бы откосить, а я выкручивайся. Смотри-смотри, это же замминистра! – Мара вытаращилась на толстяка в узком галстуке, едва ей поклонившегося и юркнувшего в служебный вход («Забранено»). – Чего это он?

– Будет лаять собакой за сценой.

Мара прыснула.

Когда они пробирались по третьему ряду к своим местам, мужчины (да и женщины) вставали при виде Мары. Руслан скользнул взглядом по ее груди.

Она уселась слева от него, заявив, что махнулась с Андрей Иванычем: тот всегда мечтал побывать в ложе. Возле Ани устроились Стефан с женой: платье в желтых кружевах, взъерошенных, как на озябшей канарейке.

Зал – камерный; похож на расписную шкатулку. Бордовый бархат партера, ложи, галерка, балконы белые с золотым. На потолке – словно написанная кондитерским кремом желто-розовая колесница, в медальоне, обрамленном золотой лепниной: парадный портрет правителя.

– Это князь Милош? – спросила Аня Стефана.

Стефан – простоватый, со свежей царапиной на подбородке, видимо, брился неохотно и наспех, жена настояла, – ей сразу понравился. Он фотографировал стоявший возле занавеса черный экран с белой надписью «“Вишњик” (драма) Чехов». Прищурился на потолок:

– Нет. Не мыслим, – поправился: – Не думаю.

– Зашто князь Милош? – спросила канарейка.

Аня едва не ляпнула – за то, что он везде в Белграде: от названий улиц до этикеток минералки. Он – и, местами, Тесла. Но тут прогремел третий звонок.

Руслан положил руку ей на колено. И слегка сжал. В этом не было страсти, только его обещания: потерпи, вот я дела разгребу – и мы… Аня подумала: а что, собственно, эти «мы» тогда будут делать? «Мы» давно разучились проводить время вдвоем. Жизни «мы» сходились вечерами, за ужином, обменивались глаголами в прошедшем времени: сходила-купила, увидел-спросил.

Свет погас, по сцене прошел Чехов. Экраны с субтитрами погасли тоже. Чехов зажигал свечи и керосиновые лампы: снимал-надевал колпаки, прикручивал фитили. Двигался неторопливо. Ане с третьего ряда он казался одновременно и ялтинским типом, сменившим наконец желтую поддевку на приличный костюм, отпустившим бородку, надевшим пенсне, – и Чеховым, Антоном Палычем, по которому не решилась заказать в Ялте панихиду.

Мара с Русланом шептались: крутая затея «вывести автора» внутри спектакля, «небанально». Стефан, не читавший Чехова, с интересом наблюдал за перемещениями этого человека, двигавшегося так естественно в трепете живых огоньков, точно он один в старом доме.

За сценой взвыла собака. Да так натурально, что сердце екнуло. Чехов ушел за кулисы и, переодевшись, наложив грим, вышел в образе Лопахина. По крайней мере, Ане так показалось. Произнес приятным, знакомым баритоном: «Пришел поезд, слава богу. Который час?». Появилась Дуняша, принесла еще одну свечу.

С приездом Раневской ламп на сцене становилось всё больше. Стефан шепнул Ане: «В детстве так жили, страшно». Жена одернула его покашливанием. Руслан с Марой гадали: может, в театре свет вырубили?

Играли с одним антрактом. Субтитры не появились, со сцены не извинялись. В антракте, так как буфета в театре не было, большая часть зрителей осталась на месте. Белесо светились впотьмах экраны телефонов. Некоторые ринулись на крыльцо курить. Возвращаясь, сообщали, что на улице минус, даже скользко, и что в фойе тоже свечи. Аня не обращала внимания: она ждала появления Чехова.

Грянул второй звонок, Мара выглянула из-за плеча Руслана:

– Ань, что в Земуне показать новым релокантам?

– Не знаю, – ступни сковал неприятный тяжелый холод.

– Да? Я тебя там часто вижу – вот, думаю, хорошо копирайтерам, полдня гуляют.

– А что ты там делала? – Руслан, который всё озирался на команду, на сербов, теперь втянулся в разговор.

– Собаку выводила.

– Собаку не припомню… – Мара смотрела на нее пристально. – Как ее зовут? Пенза?

– Ялта… – прошептала Аня пересохшим ртом.

Сейчас Мара спросит про деньги.

Но третий звонок пресек болтовню – и снова вместо звука разорвавшейся струны завыла собака. Одиноко. Метельно. Так Ялта скулила, когда Аня задерживалась у Сурова. Войдя в подъезд, Аня уже слышала этот вой; ей становилось стыдно, она обещала Ялте приходить пораньше или найти Сурову таблетки от аллергии и брать собаку с собой… Всё как-то устроить.

– Недотепа, – донеслось со сцены.

Аня вдруг осознала, что это и есть последнее писательское слово, сказанное Чеховым миру. Точнее: «Эх ты, недотепа» – из уст старого, замерзающего в пустом доме Фирса. И тут собачий вой перешел в игру на скрипке, оборвался дзынем, дрожащей пустотой. Вместо удара топором затикал, застучал по-военному метроном. Стефан перекрестился и всхлипнул; жена пихнула его в бок, поддернула рукавчик, посмотрела на часы, склонившись к циферблату боком, по-птичьи.