Белград

У нее была черта всех невротиков: не могла успокоиться, пока не вспомнит, где видела этого человека или как называется то, что вызубрила еще в школе. Википедия рисовала Илию Кади противоречиво. То он герой: воевал в Армии освобождения Косова, имеет награды. То он палач: на озере Радонич в Метохии был его лагерь, куда, как утверждает Ассоциация семей сербов, пропавших без вести, свозили людей на казни или переправляли в медицинские центры. Дальше выползали жуткие фразы: торговля органами, взрывы останков тел в пещерах, чтобы сделать невозможным опознание… В международном трибунале Илию Кади оправдали: «не нашлось» свидетелей. Двое из тех, кто мог бы дать показания, накануне процесса разбились в автокатастрофе.

Аня произнесла на сербский манер: «Илия Кады, Илыя Кады, илыякады». И вспомнила. Свеча на полу, кривоносый бугай и его сестренка, Драгана, парень в кубанке, карта, обрывки фраз, взвесь пыли и ненависти.

– Шта? – отшатнулся от нее курьер с сумкой «BULKA».

– Хвала, хвала, давайте! – Аня выхватила у него сумку, вбежала в квартиру, под лай Ялты распихала все пакеты и коробки по холодильнику, выскочила на улицу.

Когда подошла к дому в Земуне, двухэтажному беленому особнячку над Дунаем, очкастый серб-лендлорд не курил, а просто держал зажженную сигарету в пальцах и смотрел в небо; Суров стоял рядом, скроллил в телефоне. Шагнул к ней, обнял:

– Боялся, ты передумала.

– Нет-нет, – шепнула Аня и заговорила громче, обращаясь к сербу, чье имя она так и не вспомнила. – Добар дан! Я с этими новостями застряла, да еще с собакой…

– У вас собака? – серб всполошился. – Дом не новый, но если что разобьет… Зацапает…

– Нет у нас собаки, – оборвал Суров.

Серб растянул губы в своей некрасивой улыбке. Не поверил, ясно. Но смягчился, переведя взгляд с Сурова на Аню. А она думала: «Неужели это они кортеж взорвали? Драгана? Господи, что же теперь делать? Не в полицию же идти. Конечно, нет. Ведь он палач! Да кто это решил? Ассоциация семей пропавших сербов. У албанцев такая же есть. Свои счеты». Попыталась сосредоточиться на Сурове. Он смотрел на нее с тревогой.

Это была ее идея – съехаться. Точнее, снять отдельную квартиру, куда Аня могла бы приходить (без Ялты, разумеется). В конце января задули ветра с Дуная, злые, секущие прохожих ледяным дождем; сосед Сурова всё чаще сидел дома, даже работать стал удаленно, мол, задолбался мерзнуть, час на дорогу тратить, и обеды в офисе невкусные. Из-за него в квартире пахло жареным мясом, стейками: не чесноком и приправами, а горелой плотью, запекшимся жиром, – Ане приходилось проветривать, открыв все окна и размахивая полотенцами. Суров называл это «пляской вегана».

Ане не нравилась двухъярусная кровать, и они чаще устраивались на Андрюхином диване, небрежно бросая на него плед. Торопливая конспирация, вкупе с тем, что надо было сбежать до прихода соседа, выгулять собаку, приготовить Руслану ужин, сильно раздражала. А чертовы автобусы зажимали темными усталыми пассажирами, угнетали запотевшими стеклами, подбрасывали на кочках. И время до завтра будет ползти так же душно, с бестолковыми остановками на ужин, глупый сериал, сон спинами друг к другу…

Квартиры, которые они успели полистать с Суровым, были новые, нежилые, с синюшной подсветкой, отражающейся в паркете. В автобусе, теснимая чужим пыльным рюкзаком, Аня вместо поисковика вбила «квартира» во внутреннем меню телефона – выскочил контакт серба, подвезшего из «Икеи».

Он тогда показывал в телефоне глазастый штукатурный домик, изразцовую печь, желтую рябь на Дунае. Старые портьеры, полки книг… Перед глазами вдруг выстроилась жизнь, которую она хотела. С долгими вечерами, разговорами, своей кроватью и постельным бельем, зеленой лампой.

Казалось, они с Суровым из-за спешки вечно недоговаривают, не могут добраться до вопросов, которые пора задать. Подростки встречаются годами; тридцатилетние за месяц переживают первые страсти; что дальше? Написала Сурову: «Нашла квартиру. Фоток нет, но это она». Суров ответил: «Согласен». Пока компания «торчала» ему две зарплаты, договорились, что Аня внесет залог, а дальше квартиру будет оплачивать он сам.

Серб прислал сообщение, что квартира свободна, «ваша семья может завтра посмотреть». Ане даже не хотелось с ним видеться, расшаркиваться. Она понимала, что этот дом – для нее, для них. Если бы просто закинуть сербу денег, забрать ключ и остаться там вдвоем до весны, до лета, до… а как же Руслан? Ялта? Как-нибудь.

Серб вовсю хвалился Сурову хайтековской ванной. Предложил выбросить крепкий старинный письменный стол вместе с зеленой лампой (сострил: «Эта еще дедова, а теперь есть идея, есть “Икея”»).

Аня всё гуглила новости. Боялась наткнуться на фото Драганы, которую запихивают в автозак. Порывалась позвонить на работу Руслану – и сбрасывала до первого гудка. Муж и не знает, что они знакомы.

Договор сделали на Сурова, ему же серб обещал «белый картон»: временную регистрацию. Ане Руслан через свои контакты оформлял ВНЖ, унес куда-то паспорт.

– У вас всё нормально? – вдруг спросила Аня. – Ну, новости такие…

– Да, – сказал серб.

– В смысле, после теракта ничего не начнется?

– Можба разберутся там, наверху.

Непонятно было, говорит он о правительстве или о боге.

Снова кивнув наверх, серб добавил:

– Соседи не живе. Они продают квартиру. Давно продают, покупателя нет.

Когда он ушел, Суров спросил:

– Ты чего так долго ехала?

Аня хотела ему рассказать. Только не знала, как приступить. Начать с Русского дома, казино, Бранкова моста, Драганы? Может, с Чехова и Книппер? Или с того, как глупо она вышла замуж? И какая большая начиналась в Москве зима…

Ей вдруг показалось, что всё это – шум, суета, помехи. Наконец они там, где должны быть. Имей она стену фотографий, как та соседка-старуха, – оставила бы лишь один снимок. Они. Сейчас. Здесь.

Из-за старых газет на окнах свет лился охряный, блеклый, словно они прожили тут, прорастая друг в друга, много лет. Вытянувшись на цыпочках, спрятала нос у Сурова на ключице. Шрам был горячий, а винт, вросший в кость, на ощупь как кнопочка. Суров рассказывал, что надо было еще года три назад сделать операцию, вынуть вспомогательную пластину, – но тогда дочка родилась. Теперь поздно. Пластина вросла в кость, опуталась тканями. Вытащишь сердцевину этого всего на свет – порушишь плоть. Ане стало так жалко этой ключицы, всего Сурова: сутулого, молчаливого, взлохмаченного, светлого… Шмыгая носом, прошептала рыбине-шраму:

– Люблю тебя.

– И я тебя.

Заколка, державшая волосы, щелкнула, куда-то укатилась. Суров гладил Аню по макушке, запутывался пальцами в прядях, начинал снова.

Аня не могла успокоиться; наревела на футболку Сурова сырое теплое пятно.

После тяжкого, ступенчатого вздоха наступила тишина. Внутри. Вокруг.

– Ладно, пойдем все-таки тебя покормим, – сказал Суров.

Высокий холм Земуна, где они поселились, назывался Гардош.

Пройдя мимо кладбища – под каждым надгробием покоятся парами, семьями, кое-где могилы отмечены мечеобразными воинственными крестами, – добрались до башни. Кирпичная с белой окантовкой, купол с острым шпилем, две круглые башенки посередине. Она когда-то была сторожевой, и по сей день внутри лишь лестница вилась вдоль побеленных стен.