Белград

На смотровой площадке, где они стояли только вдвоем, обнимаясь на ветру, кирпич был не то наспех выкрашен, не то покрыт лаком. Начерканные надписи затерлись, но всё еще можно было прочесть заплюсованные имена в сердечках, подростковые каракули «Петар и Михаjло» острым краем ключа, даты, где месяц обозначался римскими цифрами (23-VI-1937), чей-то телефонный номер, начинающийся с 062…

Внизу, под башней, на террасе крошечного паба сидели туристы; дальше открывался вид далеко за реку. Взгляд летел над черепичными крышами, на секунду цепляясь за кресты и зеленоватые купола церквей, по глади Дуная, словно отвердевшей, еще не тронутой судоходством, к синим холмам и Старому городу. Ане казалось, что вон то пятнышко – освободитель, бронзовый воин, венчающий Калемегдан.

– Город притих, – сказал Суров.

Действительно, самолеты, жужжавшие, пока Аня ехала, там и тут, теперь не летали. Даже высоко в небе, там, где сновали европейские лайнеры, не было полос.

Может, и впрямь разобрались наверху.

Спустившись в паб, они запивали глазунью с колбасками сладковатым валёвским пивом, потом тянули кофе и ракию из длинноногих рюмок. Официант, совсем мальчишка, из-за высокого роста и чернявости приняв Сурова за серба, извинялся, что нет правильных стопок. Ане было сливово-терпко-сладко. Тепло. Она со смехом рассказывала, как дважды выиграла в казино, ставя «на Чехова».

Потом они сдирали с окон старые газеты, пытаясь разобрать выжженную солнцем бледную сербскую кириллицу. Суров что-то кашеварил на кухне, соединенной с гостиной, хлопал дверцами шкафчиков, оглядывался на Аню, подтрунивал. Она всё разглаживала обрывки газет, разбирала заголовки над зеленоватыми от времени фотографиями: на одной темноволосая Елизавета II чокалась с Броз Тито, солидным, толстым, в орденах и лентах. Аня позвала Сурова: разобрали в тексте про лягушек («жабе»), которых Тито велел выловить вокруг резиденции королевы, и «1972 год».

– Расцвет Югославии, – хмыкнул Суров.

– Они шампанское пьют. Видишь, бокалы-креманки? – Аня приложила к себе его руку. – Сделаны по форме груди чьей-то любовницы.

На кухне что-то шипело, убегало… Им было не до еды, не до печки, даже не до королевы.

Вечером Аня наспех вывела Ялту и теперь чистила картошку на пюре.

Позвонила Мара. То ли злая, то ли расстроенная: ей завтра же нужны рубли, и они договаривались, и она надеется на Аню. Не зная, как выкрутиться, Аня сказала, что временно не работает, приболела, и потому без рублей в этом месяце.

– Руслан говорит, ты из дома не выходишь, вся в писанине.

– Ну, не совсем так.

– Хотела одну релокантку с тобой познакомить, думала, ты ей Белград покажешь. Наверное, уже всё обошла с путеводителем. А Руслан встрял. Некогда тебе, говорит.

Аня промолчала.

– Типа только собаку успеваешь днем выгулять.

– Ты и про собаку знаешь.

– Он по всему офису бегал, спрашивал, где ветеринарка. Говорит, чтоб знать, куда обращаться, если что с этим песелем. Может, кому другому продаешь рубли?

– Нет! – усмехнулась, но внутри было гадко.

– Я курс могу лучше дать, мне срочно. Мама, ты же знаешь.

– Извини, у меня ужин горит.

– Спрошу у Руслана.

Прежде чем Аня успела что-то сказать, Мара отключилась.

9 Народно позориште

В феврале под окном зацвела вишня.

В квартире всегда было прохладно, холоднее, чем на улице. Солнце, путаясь в голых ветках, по утрам сюда не добиралось, а после обеда лишь отражалось в стеклах суда. Как гигантский кривой экран, суд показывал Ане небо, птиц, коралловые следы далеких самолетов, закат, звёзды. Однажды ночью она смотрела на луну. Словно отхваченная тупым ножом четвертинка лимона, она кривилась на стыках стекол.

В Москве зимой не бывает таких желтых лун.

В Ялте она бы не встретила Сурова.

Вишня, пригретая солнцем, выпустила лепестки, потом придет черед листьев и бледной завязи, салатовой, розоватой с бочка, с ней дерево простоит до июня, до ягод. А пока – только белые цветы на кривых ветвях, еще недавно голых, жутко царапавших ночное окно, качавших странные тени.

Аня открыла створу, притянула к себе ветку с тремя пятилистниками. Запахло свежим, весенним. Вспомнила, как вчера у них с Суровым под окном свистел соловей.

– Ялту свою застудишь, – Руслан с двумя рубашками стоял в двери гостиной. – Какую надеть?

Собака, не любившая Руслана, забурчала, поплелась на кухню. Сколько он уже тут? Не болтала ли Аня вслух? Сегодня они собираются в театр, главный театр страны, «Народно позориште». Корпоративный поход для сплочения команды. После того как Руслан разгреб тот аврал, ему выделили бюджет «раскрутиться». В офисе появились менеджеры-сербы, вернулись почти все водители, да еще каждый норовил пристроить брата, тестя, зятя, свата и кума. Руслан жаловался – а сам был горд, что нашел подход к команде. Что его так любят.

– Ну, вот, найму я их, а потом начнется: то Прощены дан, то Пасха, то слава. Надо же такое выдумать: слава! Именины всерьез празднуют – в день своего святого не выходят на работу, накрывают поляну и ждут. И вся родня к ним без предупреждения может нагрянуть и куролесить до вечера. Ты представляешь?

Аня подумала, что таким бы хотела видеть свой день рождения, когда не надо выбирать кого приглашать, но чтобы все близкие знали: ты их сегодня ждешь. Впрочем, 15 июля она бы хотела видеть только Сурова.

– До моего дня рождения полгода, – сказала Аня и, спохватившись, спросила: – А что в театре дают?

– «Вишневый сад».

В жизнь, которой она была довольна впервые со дня приезда, опять вторгся Чехов.

Руслан подошел вплотную:

– Ну, он на русском с сербскими субтитрами.

– Ты не говорил.

– Ты же его обожала прямо, Чехова-то; я думал сюрприз сделать, – Руслан осекся. – Думал, обрадуешься.

Аня ткнула в темно-синюю рубашку, подходящую к рыжим волосам, вывернулась из объятий мужа: вроде как ей надо в ванную. Собака из кухни засеменила за ней. Аня, запершись, уставилась в зеркало над раковиной. Показалось, у нее всё на лице написано. Вид довольный, сытый. «Я теть Наташу пошлю в следующий раз. Наплела мне, стерва старая, что вы чуть не на помойке живете, – а ты цветешь. Не беременная ты у меня, нет?» – мать, освоившая видео, позвонила вчера, едва Аня вернулась от Сурова. Ей больше не надо было сбегать до прихода Андрюхи, таскаться с сумкой сменных вещей, как кочевник. Она думала, что это начало, только начало.

Аня не знала, что надеть в театр. Вечернее платье, привезенное на Новый год, короткое, блестящее, Руслан счел вызывающим: «Пойми ты, для меня это – работа». Ему нравилось, когда Аня не высовывается, серая серьезная мышка. Достала черные брюки, водолазку; только на шею повесила колье, скрученное из тонких серебряных проводков. По взгляду Руслана поняла, что совпала с его ожиданиями. Он закрыл окно, бормоча про заморозок. Попытался погладить Ялту. Зарычала.

Бросив перед уходом взгляд на вишню за окном, Аня пообещала себе завтра же купить красное летящее платье и явиться в нем к Сурову. День Валентина. Может, он возьмет отгул. Вдруг и там, на склонах, спускавшихся от их дома к Дунаю, к их рыбному ресторанчику с оленьими рогами над барной стойкой, официантом с мясистой шеей и глазами первоклашки, сортами пива, которых никогда не было в наличии, – тоже всё в цвету? Представила, как Суров выковыривает из тарелки лепестки.