Белград

Суров, шмыгая носом, перенес Ялту на руках, отпустил на набережной.

Брели за собакой.

Аня указала Сурову на помост к дебаркадеру:

– Вот тут я ее и подобрала.

Кругом было темно, на чернильном небе рисовались зеленоватые ветви платанов, над ними – набрызг звезд. На том берегу Дуная светилась старая крепость. Башня в рыжем пуху огней. Шорох серой листвы – Ялта вынюхивала у помоста свое прошлое.

– Значит, это ты «Getz» Стефану помяла.

Аня кивнула.

– Жена Руслана. Тебя никто «Аней» не называл. Ну, кроме Драганы, но она говорит как-то по-чудному, «Ана», я и подумать не мог…

– Мара, кажется, догадывается.

– Пойдем домой?

– А Ялта?

– Выпью супрастина, центрина, хоть валидола… – Суров уже не был пьян. – Я не могу так больше.

10 Суд

Вторник, 28 февраля. Аня потом вспоминала этот день по минутам.

Утро было синее, весеннее. Забыв недолгий снег, на обочинах желтела мать-и-мачеха. В парке близ набережной Ялта выкапывала первоцветы лапами, нюхала сероватую землю. Аня оттаскивала собаку, ругала. Какой-то мальчишка, сбросив куртку на лужайке, бежал за воздушным змеем, белым, с красной полосой. У Ани в детстве такого не было; наверное, потому, что их запускают с отцами.

Потом она заперла Ялту и уехала к Сурову.

Аня давно отучилась завтракать; ела вместе с ним, в Гардоше. Сойдя на остановке, спешила к знакомому беленому дому. Чтобы удивить Сурова, как можно тише ступала по палисаднику, отпирала своим ключом. Иногда, если в пекарне не было очереди, приносила слойки с сыром или округлые булочки вроде пятилистника, посыпанные семечками. Она выбирала хлеб по настроению, по запаху или просила то, что брали местные. Деловитая женщина за стойкой говорила всем «изволитэ» – и Ане, хотя она и понимала, что это типичная сербская фраза, было приятно.

Сегодня купила бурек – слоеный пирог. Он сочился мясным, пряным, сверху распадался на хрусткие лепестки, пачкал им с Суровым тельняшки. Одинаковые, сине-белые – его подарок.

На электроплите с блинами-конфорками Суров варил кофе, который успевал перехватить за миг до кипения. Он и не следил, просто оборачивался в какой-то момент, длинными пальцами брал лакированную, вихлястую ручку, переносил турку на стол.

Потом пошел дождь. «Хоть пыль прибьет», – говорила о весеннем первом ливне мать. Аня открыла оба окна на реку, вдохнула: «Дождь пахнет небом», – повторила глупость из своего детства – и поняла, что это и правда так.

Суров уселся работать. На темном экране перед ним ползли таблицы, зеленоватые мелкие графики.

Ане снился змей, зигзагами режущий небо. Он тянул ее за собой и свистел, грохотал. Лицу было жарко, как когда она застыла, околдованная горящей машиной. Спасатель в каске снова отстранял ее от пламени.

– Аня! Аня, вставай! – Суров тряс и тряс ее за плечо.

Лицо его показалось странным. Серое, без кровинки, напряженное, с огромными, совсем черными глазами. Аня подумала, что заявилась его жена. Суров редко о ней говорил: «дурак был – женился»; «красивая? да, наверное»; «старшая в нее пошла». Показывал видео, где белобрысая девочка сидела за пианино, не дотягиваясь ногами до педалей, разучивала медленный этюд, а женский усталый голос говорил: «Маша, хватит носом шмыгать; играй нормально или сходи высморкайся». Аня с Суровым не обсуждали развод: ни его, ни ее – боялись спугнуть сегодняшний день; или просто боялись.

Но Суров забормотал про бомбежку, про взрывы в Старом городе. Сунул ей свой телефон. На экране горела какая-то знакомая улица, факелом полыхало дерево, аккуратно обойденное узким тротуаром. Огонь, размахиваясь, не доставал до стен старинного особнячка.

– Это что, сериал какой-то? Ради чего ты меня разбу…

И тут увидела медальон «1899», высокие окна: дом того ялтинца стоял как заговоренный, а кругом дымились руины. Камера тряслась – снимали впопыхах; звук у Сурова был выключен.

Таковску разбомбили.

Аня бог знает зачем кинулась запирать окна: за склоном с пятнами новой зелени притихли лодки на сером Дунае.

Кое-как одевшись, выскочили из дома. Дождь прошел, оставив в палисаднике лужицы. Над головой, совсем низко, раздался свистящий визг – будто небо буравила невидимая дрель. Едва не сшибая со шпилей кресты, пронеслась пятерка истребителей. Аня пригнулась: глупо, инстинктивно. Завыла сирена; звук накатывал волнами, стучал в висках.

Добежав до кладбища под смотровой башней, они встали как оглушенные в толпе. Над рекой вдали мигнул огненный шар, расползся черной тучей, бабахнул ближним громом. Воздух заструился, как бывает в жару на трассе, только резко, моментно. Фантиками опадали в воду разноцветные обломки машин.

– Бранков, что ли… – прошептал Суров.

Заревел младенец на руках у растрепанной женщины. На ее указательный палец пластиковым кольцом крепились соска и зеленый осьминог на веревочке.

Дальше всех затопило страхом.

Какой-то мужик, на бегу пихнув Сурова под бок, указал на маленькую красную точку, загоревшуюся за Дунаем. Потом мигнула еще одна вдали. Мужик так и не вынул изо рта незажженную сигарету.

– Что? Что он говорит? – прошептала Аня.

– Говорит, ПВО заработало.

– Против кого? Господи…

Достав телефон, она пыталась вызвать такси, а приложение будто бы искало машину, хотя город встал. И Аня, и телефон действовали на автомате, как раньше. Кто-то сказал, что везде отрубили электричество. Суров спрашивал у мужика про бомбоубежище, тот лишь качал головой.

Приложение зависло: пропал мобильный интернет. Гул самолетов рвал низкие тучи. Люди, держась в тени двухэтажных домиков, будто спасаясь от жары, разбегались кто куда. Аня налетела на продавщицу из пекарни. Они лишь кивнули друг другу: все эти «изволитэ-извинитэ» отвалились, как свет и связь. Суров протащил Аню вниз по лестнице, промелькнул их рыбный ресторан, опустевший, запертый, дальше – будки с попкорном, платановая аллея, фонтанчик с питьевой водой, не перекрытый, брызжущий во все стороны.

У казино остановились отдышаться. Горло распирало, пот студил голову, жег глаза. Тренькнуло сообщение: пропущенные звонки от Руслана. Затем связь снова пропала. Аня перезванивала – даже гудок не проходил.

– Он на работе, окраины не будут бомбить, – тормошил ее Суров. – Кому наш пустырь нужен? Давай, еще чуть-чуть.

Аня стояла, она не верила, она хотела очнуться.

– Вон, вон уже суд!

Аня повторяла себе, что с Русланом всё хорошо. Решила сегодня же поговорить с ним. Мысленно увидела, как выгуливает Ялту и бубнит, репетирует то, что надо будет сказать. На этом зависла, пока Суров снова не потянул ее вперед. Он бежал, озираясь по сторонам, и крепко держал ее за руку. Пряча Аню за спину, пересек проспект Теслы, хотя машины были редки.

Солнце, лиловое сквозь тучи, блеснуло в стекляшке суда. Вдали, возле мусорных баков, притулился тот грузовичок с мегафоном на крыше, сборщик металлолома. Ане показалось – она стоит у себя на балконе, слышит из мегафона сербские песни и думает, кому бы пожаловаться на шум. И всё в порядке. Жизнь больше не горит, не взрывается.

Они уже были в переулке у крыльца суда – и тут ее ослепило. Огонь был красно-черный, раздутый во все стороны. Стёкла на суде треснули и обрушились сотней зубастых кусков. Дальше Аня не видела: ее придавило, распластало по асфальту тяжелым телом Сурова. Щеку ошпарили грязь и щебень. В нос лезла горькая вонь. Суров обхватил руками ее голову, подмял под себя ее ноги. Она не помнила, сколько так пролежала, но стекло больше не осыпалось. Теперь шуршало, надвигалось что-то по асфальту. Прямо возле них затормозила машина, запахло бензином. Они лежали на разделительной полосе. Пухлой, грязно-белой, с розовым кровавым разводом.