Белград

– Ты жива?

Суров приподнялся. У него была ссадина на щеке, надорван рукав на куртке.

Рядом стояла бело-красная «скорая». Фельдшер с чемоданчиком тараторил по-сербски. Суров поднял Аню, жестом показал: они в порядке. Зажал пальцами плечо – в дыре потемнели от крови, слились в одну несколько полос тельняшки. Буркнув «царапина», Суров отстранил ее руку.

Сделав два хромых шага к дому, Аня остановилась. Суд без фасада был как гигантские серые соты. Бесшумно опадали на землю обрывки горелой бумаги, мошками кружил пепел, испачканные пакеты трепетали на ветках. От грузовика остались ось на двух колесах и кабина, которую сплюснуло, будто на нее обрушился кулак великана. Над ней кренилась и горела елка. Всё кругом усыпано мусором, баки опрокинуты.

«Скорая», посигналив, объехала Аню, развернулась, заслонила вид. Припарковалась к ним носом. Руслан говорил, что это не по-сербски: сербы паркуются задом к выезду. Из кабины выпрыгнул водитель. Они с фельдшером возились у баков. Погрузили кого-то на носилки, захлопнули дверь.

– Наверное, хозяин грузовика, – Суров покачал головой. – Бедняга.

«Скорая» взвыла сиреной – Суров спрятал лицо Ани у себя на груди, прижал покрепче, – проехала мимо.

Аня высвободилась, зачем-то похромала за машиной. Смотрела вслед, пока та на бульваре не повернула налево, к Земуну.

Вернувшись, она увидела свои оскаленные острыми осколками окна, вишню, сломанную пополам, как зубочистка, рыжую кухонную тряпку, заляпанную, так и не отстиравшуюся, болтавшуюся на балконе, будто ничего не случилось. Рванула к подъезду, но Суров ее окликнул.

– А-а-ань.

Он сидел на корточках. Он гладил что-то светлое.

Аня подошла сзади, вцепилась ему в здоровое плечо. Возле кучи догоревшего мусора лежала Ялта. Раскинула передние и задние лапы, точно в прыжке, зажмурилась от страха. Из раны на шее, поверх аккуратно пристегнутой шлейки, кровь уже не текла. Перепачкала белую шерсть, заполнила трещину в асфальте, загустела. Поводок был оборван. Обожженный край запекся – так подпаливают зажигалкой шелковую ленту, чтобы не бахромилась.

Аня опустилась на корточки, затем на колени.

– Ялта… – Аня потянула собаку к себе.

Собака казалась ей сосредоточенной – будто нарочно держит команду «Умри!», и вот-вот вскочит, поставит грязные лапы на джинсы Сурову, завиляет хвостом. Аня попыталась взять Ялту на руки, прижать к груди, как тогда. Тогда собака дрожала и поскуливала, но согревалась. Аня несла ее от дебаркадера и чувствовала, что вот, жизнь вернулась. Теперь руки не слушались, Ялта не слушалась.

Аня пошатнулась, привстала с колен, на землю упал кусок обгорелого поводка. Суров поднял собаку. Розоватая кожа с белесым пухом и едва заметными сосками на животе чуть вздрогнула.

Нет, показалось.

Под животом Ялты лежал бейджик с фотографией Руслана.

В офисе собрались многие, кто был на тех блинах. Господи, всего два дня прошло.

Суров постоянно висел на телефоне, дозванивался до больниц, неотложек, моргов. Связь восстановили час назад, но линии были заняты. Эти короткие гудки, одинаковые из всех телефонов, прижатых к уху или поставленных на громкую связь…

Чай, мятный, который Суров заварил Ане, плеснув туда ракии, стоял нетронутый. Остыл, позеленел. На кухне толклись люди. Говорили про удар по террористам, предпринятый миротворцами, зачистку какого-то «гнезда» в Белграде, про старый Генштаб. Снова звучал «Илыя Кады».

– Пишут, в Сербии тыща четыреста сорок два бомбоубежища. Почти все в Белграде, – финансист хмыкнул. – Переоборудованы под бары и ночные клубы. Правильно, чего добру пропадать.

– Мы хотели забыть, – сказал вошедший Стефан.

Все притихли.

Он подошел к Ане, перепачканной кровью, – там, где прижимала Ялту. Спрашивал, где Руслан и где ее ранило. За последний час Аня отвечала на этот вопрос раз десять. Нет, не ранило. Да, Руслана увезли на «скорой». Неизвестно, куда.

Не договорив, Аня разрыдалась.

– Стефан, отстань от нее, – в дверях показался Суров.

Аня подняла на него глаза – только головой покачал. Нет информации.

Аня проклинала себя, что не запомнила номера «скорой», которая увезла Руслана с места взрыва, что никогда на обращала внимания на номера машин. Она могла бы описать даже сероватую глину, забрызгавшую правое крыло, фельдшера с лицом складчатым, испитым… Но не номер.

Пусть Руслан выживет, пусть он только выживет…

Раскачиваясь, как в бреду, она уже и не чувствовала, что плачет, не слышала, как скрипит под ней стул. Ей хотелось вымолить мужа, как писали в книгах, как умели деревенские бабы. Не для себя вымолить – для жизни.

Она без конца представляла, как Руслан влетел в квартиру, как звал ее. Решив, что Аня в «Макси», надевал на рычавшую, упиравшуюся Ялту шлейку, спешил навстречу. Хотел забрать Аню, увести, спасти. Он всегда ходил по другой стороне дома, вдоль подъездов. Может, Ялта в арку потянула? Аня, когда торопилась к Сурову, не доходила до парка, выводила на лужайку между судом и мусоркой. Теперь там всё перепахано, стены суда нашпигованы ржавыми железяками. Руслан с Ялтой приняли на себя удар. Металлоломщика и в кабине не было: наверное, кто-то предложил забрать из квартиры старую плиту: мол, выноси сам. В новостях писали, что целились – в суд. Нескольких служащих ранило.

…А в их квартире были черные стены, стёкла пластинами валялись на исчирканном паркете. Пожара не случилось, потому что не было штор, но везде воняло паленым пластиком. В паркете гостиной – обугленная дыра, вроде уменьшенной копии той, пробившей Бранков мост. Аня сидела над ней на коленях, будто могла оттуда выудить Руслана и живую, невредимую Ялту. Холод, что раньше ощущался лишь в ступнях, теперь забрал себе ее тело, сковал целиком.

Она не любила этой квартиры, этих стен, мужа, даже собаке, Ялте, почти не доставалось от нее тепла. Она растворилась в Сурове, в этом новом чувстве. Теперь же ее словно из бани выпихнули на мороз. Голую, босую.

Она была виновата. Что не пошла в полицию, не сообщила про Драгану и ее друзей, что спряталась в счастье, жила как айсберг, едва высовываясь на поверхность.

– Я, я виновата. Прости меня, прости, – шептала этой прожженной выбоине на паркете. – Только я и виновата.

Суров сидел рядом, обнимал.

– Пойдем, Аня, пойдем. – уговаривал, как ребенка, отвлекал. – Может, он в офисе. А бейджик давно потерял. У нас по два бейджа всем давали.

Аня всё смотрела в эту дыру на полу.

– Ни в чем ты не виновата, никто такого не ожидал. Понимаешь? Никто не виноват. Посмотри на меня!

Аня не могла смотреть. Когда бог хочет наказать, он сразу дает – и отбирает. Мать так говорила. Про что она говорила?

Когда появилась связь, мать дозвонилась ей первая. Аня рассказала всё как есть. Что не знает, где Руслан. Что ищет его по всем больницам. Что всё плохо. Попросила позвонить родителям Руслана, сообщить. Она не может. Не может с ними говорить.

– Я всё сделаю. Всё сделаю, – мать впервые ловила каждое ее слово, показалось, она даже записывает: так делала только у врачей, которых очень уважала. – Вот гниды-то, скоты, прости господи…