Бельканто

– Он хочет поговорить с Роксаной о музыке, – сказал Гэн сначала по-японски, потом по-английски. Господин Хосокава и Роксана одновременно улыбнулись Федорову, который прижал к губам носовой платок, как будто собирался его съесть.

– Тогда я пойду поиграю в шахматы. – Господин Хосокава посмотрел на часы. – Мы должны сесть за партию в одиннадцать, так что я явлюсь не слишком рано.

– Я совершенно уверен, что у вас нет нужды нас покидать, – сказал Гэн.

– Но нет нужды и оставаться. – Господин Хосокава посмотрел на Роксану, и, несмотря на нежность, сквозившую в его взгляде, стало ясно, что решение он принял окончательно: он сейчас уйдет, он будет играть в шахматы, а она сможет посидеть с ними позже, если захочет. Они обменялись улыбками, и господин Хосокава вышел из кухни. В его походке чувствовалась удивительная легкость, какой Гэн раньше не замечал. Он шел с высоко поднятой головой. Свои уже пообносившиеся брюки и потерявшую свежесть рубашку он носил с удивительным достоинством.

– Ваш друг – потрясающий человек, – тихо сказала Роксана, устремив взор туда, где только что стоял господин Хосокава.

– Я тоже так думаю, – признался Гэн. Даже после объяснения Кармен он был озадачен происходящим. Взгляд, которым обменялись эти двое, он узнал. Гэн был влюблен, и это чувство оказалось для него настолько неожиданным, что молодой человек просто не мог понять, как другие способны испытывать нечто подобное. Исключением был лишь погруженный в поваренную книгу Симон Тибо. Шарф жены свешивался с плеча француза, как знамя. Все были в курсе, что Тибо влюблен.

Роксана подняла голову, чтобы охватить взглядом исполинскую фигуру Федорова. Придала лицу учтивое выражение. Приготовилась слушать дежурные комплименты и делать вид, будто ей интересно.

– Мистер Федоров, может быть, нам удобнее сесть в гостиной?

К столь прямому вопросу Федоров был не готов. Услышанное через переводчика его совершенно обескуражило, но, когда Гэн собрался повторить, он все-таки ответил:

– Мне удобно там, где удобно вам. Я с радостью поговорю с вами на кухне. Мне кажется, это замечательное помещение, в котором мне определенно следовало бы бывать почаще. – Вообще-то, как он ни доверял Лебедю и Березовскому, раскрыться лучше всего именно на кухне, где, кроме переводчика, нет никого, кто понимал бы русский или английский. Тут только металл иногда лязгает о столешницу да Тибо прищелкивает языком, вычитав что-то эдакое в поваренной книге – никто не подслушает, как в гостиной.

– Мне это помещение тоже кажется замечательным, – сказала Роксана. Она пила воду из стакана небольшими глоточками. Ее губы, вода… Федоров вздрогнул и отвернулся. Что же он собирался ей сказать? Не лучше ли было бы написать ей письмо? Гэн бы его перевел. Слова остаются словами, скажи их или напиши – все равно.

– Похоже, мне и вправду лучше присесть, – пробормотал Федоров.

Гэн уловил слабость в голосе Федорова, поспешил за стулом и еле успел подсунуть его под русского – колени у того уже подгибались. Гигант согнулся в три погибели с тяжелым вздохом, означавшим, очевидно, что всему конец.

– Господи! – воскликнула Роксана, склоняясь над ним. – Ему плохо? – Она схватила с ручки холодильника кухонное полотенце, намочила его из своего стакана, а затем приложила мягкую влажную ткань к розовому затылку русского. Ощутив прикосновение ее руки, тот тихо застонал.

– Вы не знаете, что с ним такое? – спросила она Гэна. – Когда он вошел, с ним как будто все было в порядке. А теперь – в точности, как Кристоф, та же бледность, то же полуобморочное состояние. Может, у него тоже диабет? Пощупайте его, он совсем холодный!

– Скажите мне, что она говорит, – прошептал Федоров снизу.

– Она спрашивает, что с вами, – перевел Гэн.

Наступило долгое молчание. Роксана начала ощупывать шею Федорова в поисках пульса.

– Скажите ей, что это любовь, – пробормотал русский.

– Любовь?

Федоров молча кивнул головой. У него была густая волнистая шевелюра, хотя и не совсем чистая. На висках уже проступала седина, но на макушке, которую как раз видели перед собой Роксана и Гэн, волосы оставались темными – волосами молодого человека.

– Раньше вы мне ни слова не говорили о любви! – воскликнул Гэн, чувствуя, что его обвели вокруг пальца. Ему было крайне неловко.

– Но я же не в вас влюблен, – пробормотал Федоров. – Почему я должен был говорить с вами о любви?

– Но я полагал, что меня пригласили сюда переводить совсем не это!

Неимоверным усилием Федоров заставил себя поднять голову. Лицо его приобрело какой-то устричный оттенок и сделалось от пота липким – тоже как устрица.

– А вы пришли сюда переводить только то, что считаете нужным? Погоду обсуждать прикажете?

С каких это пор вы решаете, что людям говорить друг другу, а чего не говорить?

Федоров был прав. Гэн должен был это признать. Личные чувства переводчика в данном случае значения не имели. Гэну ни в коем случае не следовало редактировать диалог. По большому счету ему не следовало даже вслушиваться.

– Прекрасно, – сказал он. По-русски очень легко казаться усталым. – В таком случае все прекрасно.

– Что он говорит? – спросила Роксана. Теперь, когда Федоров сел, она приложила полотенце к его лбу.

– Она хочет знать, что вы сказали, – обратился Гэн к Федорову. – Мне следует сказать ей о любви?

Федоров слабо улыбнулся. Надо собраться. Ничего страшного не случилось, просто легкое недомогание. Сейчас главное начать с самого начала, выдать речь, которую он так долго репетировал перед Лебедем и Березовским. Он прокашлялся.

– У себя на родине я министр торговли, – начал он слабым голосом. – Но у нас это дело такое: как назначили, так и снимут – раз, и все! – Он попытался изобразить щелчок, но ничего не получилось – липкие от пота пальцы беззвучно скользнули друг о дружку. – Но все равно в наше время это очень хорошая должность, жаловаться не приходится. Счастлив тот, кто умеет радоваться тому, что имеет. – Федоров попытался посмотреть ей в глаза, но от такого смелого поступка у него скрутило живот.

Гэн перевел, стараясь не думать, к чему все это приведет.

– Спросите, как он себя чувствует, – сказала Роксана. – Мне кажется, цвет лица у него улучшился.

Она сняла полотенце с его головы. Федоров разочарованно вздохнул.

– Она хочет знать, как вы себя чувствуете!

– Она готова меня выслушать?

– Вы можете продолжать. Я сделаю все, что в моих силах.

– Скажите ей, что со мной все в порядке. Скажите ей так: у России никогда не было намерений инвестировать капитал в эту бедную страну. – Он снова посмотрел в глаза Роксане, но, не в силах выдержать ее взгляд, быстро повернулся к Гэну. – У нас тоже бедная страна, и к тому же мы спонсируем еще кучу других бедных стран. Когда поступило приглашение на этот прием, мой друг господин Березовский, крупный бизнесмен, находился здесь и сказал, что я обязательно должен приехать. Он сказал, что будете выступать вы. С Березовским и Лебедем мы однокашники. Всегда были не разлей вода. Теперь я в правительстве, Березовский в бизнесе, а Лебедь… Лебедь, скажем так, занимается кредитами. Давным-давно мы все учились в Санкт-Петербурге. И часто ходили в оперу. Пока были нищими студентами, брали самые дешевые, стоячие места на галерке. Потом стали зарабатывать и покупать сидячие места. А как стали хорошо зарабатывать – стали брать лучшие места. Наш карьерный взлет отлично можно было отследить по тому, где мы сидели в опере, сколько выкладывали за билеты и что слушали. А слушали мы Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, Прокофьева, вообще все, чем славится русская опера.

Перевод шел медленно, всем участникам разговора предстояло запастись терпением.

– В России замечательная опера, – вежливо вставила Роксана. Она бросила полотенце в раковину и тоже решила взять себе стул, потому что никто об этом почему-то не позаботился, а рассказ русского обещал быть длинным. Когда она взялась за один из стульев, мальчик по имени Сесар вскочил из-за стола и бросился ей помогать.

– Gracias [11] , – сказала она ему. Это слово она уже выучила.

11

Спасибо (исп.).