Белогвардейцы

Плен, конечно, штука неприятная, но... Я впервые получил возможность подумать, разложить все по полочкам, привести свою жизнь к общему знаменателю... Ты прекрасно знаешь, что я всегда был противником монархии. Мой лозунг - республика, демократия, социальные реформы: передача земли крестьянам, поэтому когда я бежал из плена и после долгих мытарств вернулся на Родину, то без колебаний принял сторону генерала Алексеева, ибо девиз его Добровольческой армии - "России -демократическую конституцию" - полностью отвечал моим взглядам.

Поначалу все шло хорошо. Мы занимали город за городом, брали станицу за станицей. А затем... Страшно подумать, Алеша, но мы, Белая гвардия, превратились...Язык не поворачивается сказать, во что мы превратились. Грабежи, мародерство, повальное пьянство (господи, прости нас грешных)... Мы стали мстить большевикам их же оружием - насилием и массовыми расстрелами, мы забыли, что такое честь, долг, братство... Не лучше обстояли дела и в штабе армии. Корнилов сцепился с Алексеевым (видно, власть не поделили), Деникин пока держит нейтральную сторону, поэтому разнобой полный: казаки - с Корниловым, гвардейцы - с Алексеевым. Если и дальше так будет продолжаться, то армия развалится. Впрочем, уже развалилась. Под Екатеринодаром красные всыпали нам по первое число. Корнилов убит (может

быть, это и к лучшему), командование принял генерал-лейтенант Деникин и дал приказ отступать. А нас, раненых, чтобы не связывать себе руки, оставили в станице Елизаветинской. Отсюда тебе и пишу...

Вот такие дела, брат мой. Разлад в душе и мыслях полнейший. На днях даже подумал: а не перейти ли на службу к большевикам?.. Все, Алеша, кончаю - уже копыта за окном стучат... Поцелуй и обними за меня отца и мать. А письмо не показывай: не стоит их расстраивать.

Прощай! Твой брат М. Дольников.

14. IY.1918 г.".

Поручик вложил письмо в конверт, написал адрес и спрятал его в карман шинели. И вовремя. На улице грохнул выстрел, второй, третий, донеслось ржание лошадей, топот ног, дверь распахнулась, вернее, чуть не слетела с петель - так по ней приложились сапогом, - и в хату ввалился комиссар. Именно комиссар, ибо представление

о том, как выглядят комиссары, белогвардейцы уже имели, и сложилось оно у них в стереотип: офицерская фуражка, кожаная тужурка, сапоги. А у бедра парабеллум на ремешке. Да и взгляд у вошедшего был комиссарский - колючий, вызывающе-дерзкий, беспощадный, взгляд человека, убежденного, что мир должен быть переделан именно так, а не иначе. И переделывать его не

кому-то, а именно ому. бывшему путиловскому рабочему Фёдору Сырцову.

Следом за комиссаром в избу протиснулись три красноармейца в коротких шинелях без погон и грубых солдатских ботинках. У каждого - винтовка наперевес с угрюмо посверкивающим жалом штыка, на боку - шашка. Вошли и встали как вкопанные, с любопытством озираясь, рассматривая, кто и что перед ними лежит. Первым открыл рот комиссар.

– Ну что затихли, вашблагородь? В штаны, что ль, от страха наложили? Он сделал шаг вперед, блуждающий взгляд наткнулся на рыжеусого ротмистра. Ты кто?

– Конного генерала Маркова офицерского дивизиона ротмистр Строев.

– Много наших положил?

– Хватит

– Откровенный дядя.
– Взгляд переметнулся на поручика, выделил на груди два Георгиевских креста.

– Где отличился, господин поручик?

– На германском фронте.

– Где именно?

– Под Кржешовом и у Новой Александрии.

– За Россию, значит, воевал?

– За Россию.

– А сейчас за кого?

– Тоже за Россию.

– Единую и неделимую?

– Единую и неделимую.

– А мы...
– Комиссар хватил себя кулаком в грудь.
– За единую, неделимую, советскую! Понял?

– Если вы хотите продолжать со мной разговор, то обращайтесь, пожалуйста, ко мне на "вы", - спокойно процедил поручик. Ни один мускул не дрогнул на его бледном чеканного профиля лице.

– На "вы"?!
– Комиссар сплюнул и завертелся волчком, ища, на ком бы сорвать злость. И нашел. Взгляд упал на юного прапорщика.

– А ты куда, сопляк, лез? Славы захотел?

– Прошу на меня не кричать, - тихо, но достаточно твердо ответил безусый мальчик.
– У вас свои убеждения, у меня - свои.

– Так...
– Комиссар озадаченно изогнул бронь, рука непроизвольно легла на эфес шашки. Вытащив на треть клинок, он задумался и с треском загнал его обратно.
– Ну и подыхайте за ваши убеждения!
– Выругался и пошел прочь.

– Господин комиссар!

Комиссар будто на столб налетел - замер, медленно повернулся, рыская взбешенными глазами в поисках обидчика.

– Кто?

– Не горячитесь, комиссар. Слово "товарищ" для меня столь же чуждо, как для вас "господин", - вежливо проговорил поручик.
– У меня к вам просьба...
– Он вытащил из кармана шинели конверт.
– Бросьте где-нибудь в почтовый ящик, авось дойдёт...

Комиссар долго молчал, пристально, не мигая рассматривая протянутую руку, наконец решился, взял конверт, подошел к окну, где было посветлее, вскрыл, и глаза быстро забегали по бумаге. Поручик дёрнулся, лицо превратилось в маску презрения.

– Вам разве не говорили, что читать чужие письма - занятие непристойное для порядочного человека?

Комиссар не обратил на его слова ни малейшего внимания. Но от письма всё-таки оторвался: его вывела из себя жужжавшая на стекле муха. Он щелкнул по ней пальцем, убедился, что цель поражена, и продолжил чтение. Закончив, вонзил в поручика острый, как лезвие клинка, взгляд карих, с любопытной усмешечкой глаз.

– Здесь всё правда?

– Перед смертью врать бессмысленно, - не поворачивая головы, ответил поручик.

– Вы какое училище кончали?

– Московское Александровское.

Комиссар кивнул и направился к выходу. Вслед за ним высыпали на свежий воздух красноармейцы.

– В овраг?
– спросил первый. У него было широкое лицо с плоским утиным носом и вялые, бесформенные губы - простодушное лицо. Зверя в нём выдавали лишь глаза - бесцветные, немигающе-пустые.

– В овраг, - сказал комиссар.
– А поручика - в обоз. Влейте в него стакан самогонки, и пусть храпит. Я с ним потом разберусь.
– Он спрятал конверт во внутренний карман кожанки, кашлянул в кулак и зашагал к следующей хате.