Белогвардейцы

Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая, потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно плохо видевшими

глазами на роскошный стол.

– Праздник, что ль?

– Масленица!
– рассмеялся Вышеславцев.

– Масленица?
– Дед подтянул штаны.
– Надо

отметить.... Настя!

– Чего тебе?

– Одеваться!

Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд.

– Вы не против, Владимир Николаевич?

– Старость надо уважать!., - не зная, что ответить

сказал Вышеславцев.

Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро выкатился дед. На груди - два "георгия", третьей и четвертой степени.

– Где ж ты отличился, дед?
– с почтением спросил Вышеславцев.

– В Крымскую. И в Турецкую.

– А у кого служил?

– Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством генерала Багратиона Ивана Константиновича...

– На Дунае? В 1853 году?!

– Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его запамятовал...

– Михаил Иванович.

– Верно, Михаил Иванович, - оживился дед.
– А вы что, знали его?

– Знать не пришлось, но слышал много.

– Здоров он?

– Лет пятнадцать, как умер.

– Царство ему небесное, - сказал дед, осенив себя крестным знамением. Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас лупил? Так я вам сейчас напомню!
– Вытащил шашку и: - Вперед, братцы!" Ну мы и поперли... Всыпали им, крепко всыпали!

Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история - дед воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров - выученик Суворова, Суворов - это Екатерина

Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова - славная Чесменская битва, а от неё, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, - забыв, что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью, неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски, расцеловал.

– Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского

оружия!

Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали - пришел из баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько

видели, столько натворили, что противны друг другу".

– Военный совет или проводы зимы?
– спросил Крымов, расхаживая вокруг стола и восторженно щелкая пальцами.
– Ба-а! Николаевская! Я почему-то был уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал.

– Нюх у тебя собачий, - кивнул Вышеславцев.
– Присаживайтесь.

– Спасибо.
– Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному, сел рядом с Федей.
– Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на собак. Люблю собак! Псарня была - вся округа завидовала!

– Вы откуда родом?
– спросил Вышеславцев.

– Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде.

– Усадьба цела?

– Сожгли.

– Жалко?

– Собак жалко.

– Так они что, и собак?
– вскинул брови Федя.

– И собак, - вздохнул Крымов.
– Вой стоял верст на десять.

Федя нашел глазами иконку, перекрестился.

– Человека... я понимаю - скотина! Но собаку за что?

– За родословную, - бухнул Нестеренко.

– Жаль, что у тебя ее нет, - ужалил Федя.

Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками, изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно: более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему видеть еще не приходилось.

– Господа, - сказал он, - сегодня праздник - масленица, последний день зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем - в двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем... Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи - история есть история, ее не переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду, надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что Россия еще увидит светлые дни... За Россию!

Федя выпил, закусил огурчиком и затих - склонил

голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки. "Стесняется, - пожалел его Крымов.
– Не привык с офицерами за одним столом сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и огурчик и строгим голосом скомандовал:

– Ешь!

– А вы?
– смутился Федя.

– Я наелся. Хозяйка накормила.

– Хорошо устроились?
– спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем.

– Неплохо, - сказал Крымов.
– Хозяин самогон гонит, хозяйка блины печет, дочка - лет двадцать стерве, пышная, как тесто, - на картах гадает.

– И что же она вам нагадала?

– Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь.

Озорная девка!
– И, заметив, что Настя внимательно

прислушивается к его словам, спросил: - Озорная?

– Гулящая.

– Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах

серьги... Не подкатишься!

– А почему хозяин не и армии?
– спросил Вышеславцев.

– Без руки он. Говорит, Буденный отхватил,

– Это где же?
– поинтересовался Задорожный.

– А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. |

– А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел

взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж...

– А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите?
– В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки.
– Тогда я скажу... У Май-Маевского очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст