Бельтенеброс

С неожиданной ловкостью макаки он спрыгнул с табурета, оставив возле пустой рюмки несколько потрепанных банкнот. И пошел к выходу, но тут я преградил ему путь. Чтобы взглянуть мне в глаза, он с большим трудом потянул вверх голову, лишенную шеи.

— Ее ждет комиссар Угарте? — спросил я.

Позади меня из-за столика поднялся мужчина, зашаркали ноги.

— Допивайте свой коньяк, — проговорил кривобокий, отталкивая меня. — Допивайте и уходите. Вас тоже ждут. В Англии. Неужто сегодня вечером нет подходящего рейса?

Он захромал к выходу — удерживать его я не стал. А когда собрался сдвинуться с места, меня остановила чья-то твердая рука и нечто острое кольнуло между ребрами, но очень аккуратно, не проткнув кожу. Гвалт футбольного матча усиливался гомоном большой толпы.

— Капитан Дарман, — сказал человек с кривой спиной, улыбаясь мне с порога, — вы меня не узнали? А я ведь работал здесь, по соседству, в «Универсаль синема». Билеты в кассе продавал.

15

Трое или четверо из сидевших за столиками поднялись, пьяно покачиваясь, и вперили в меня тяжелые взгляды, не обращая никакого внимания на гвалт футбольного матча: неспешные, будто во сне, с небритыми лицами, в потрепанных темных пиджаках, на одно лицо, как если бы все они принадлежали к секте полуживых мертвецов, печальных, полных разочарования покойников, вышедших в мир без особой охоты. Бармен собирал пустую посуду в цинковую мойку и усердно пялился в телевизор, хотя и не выказывал явных признаков увлеченности футболом: телевизор он смотрел, будто участвуя в спектакле, где ему была отведена какая-то роль, на тот момент мне неизвестная: то ли заложника, то ли жертвы в особого рода ритуале жертвоприношения, совершаемом ими всеми, в том числе и тем, кто резко выкрутил мне руку назад, предварительно приставив меж ребер заточку из отвертки. Человек с кривой спиной постучал в металлическую рольставню ночного клуба «Табу». Ожидая, пока ему откроют, он оглянулся, посмотрел на меня, и в этом взгляде читалось глубокое удовлетворение от охватившего меня оцепенения и несказанного изумления перед фактом, что в какой-то грязной забегаловке меня повязали мужланы, от которых сильно шибает в нос заношенным бельем и кислым вином, и что эти молодцы удерживают меня, лишая возможности последовать за ним. В рольставне открылась узкая дверца, и раньше, чем хромой нырнул в темноту, я успел увидеть поднятую руку — он навек прощался со мной. Я попробовал дернуться, и заточка с хорошо просчитанной жестокостью вошла в мою плоть. Остальные откровенно пялились на меня, словно на пленника из очень далекой страны: им было страшно любопытно послушать, как тот говорит, так и тянуло потрогать его одежду. Я повернул голову — взглянуть на того, кто меня держит, и с отвращением вдохнул зловонное дыхание, насыщенное запахом дешевого табака и винным перегаром, после чего молча сосчитал до десяти, чтобы противник успел почувствовать, как тело мое расслабилось. На самом деле я ощущал возбуждение перед предстоящим рывком, как и в те времена, когда был молод. Резко выбросив свободную руку назад, я вцепился ему в глаза. Более двух десятков лет прошло с того достопамятного дня, когда я в последний раз воспользовался этим приемом, — помнится, дело было в Германии, на вокзале, в зале ожидания, — но и теперь попал точно в глазницы и, отдернув руку, увидел кровь на своих пальцах, а мужчина с отверткой, взвизгнув, отпустил меня и повалился на пол, когда я, на сдачу, лягнул его в пах. Подхватив выпавшую заточку и повернувшись лицом к остальным, я резким движением выставил ее перед собой, как шпагу. Бармен у стойки прибавил телевизору громкости — очень вовремя зазвучала музыка рекламного ролика. Они смотрели на меня, окаменев от ужаса, будто увидели привидение, и даже не пытались оказать помощь раненому, который катался по полу, закрыв руками глаза. Эти люди только переминались с ноги на ногу, выстроившись полукругом, с угрюмым и трусливым видом наказанных животных. Один из них все еще топтался перед дверью.

Я резким движением направил заточку в его лицо, и он отпрыгнул в сторону. Когда я вышел из бара, за мной никто не последовал. Сгрудившись за оконным стеклом с изображением бутербродов и блюд комплексного обеда, они угрюмо провожали меня взглядами, сдвинув головы, подсвеченные голубым сиянием телевизионного экрана.

Я вошел в дверь по соседству с закрытым входом в ночной клуб «Табу». Автомобиля, на котором привезли девушку, на улице уже не было. Притворив за собой дверь, я зажег свет. В глубине вестибюля, через окно, можно было разглядеть внутренний дворик, заставленный ящиками с винными бутылками. Мною двигала ярость — кристально чистая и мощная, — а также расчетливое стремление преследовать и инстинктивное желание убивать, чтобы не умереть самому. В прежние времена убивать мне уже случалось — лицом к лицу, ножом, зажатым в правой руке, или пером, подписывая смертный приговор. И теперь спящий инстинкт возрождался во мне наравне со злобой и гневом юности. Во дворе обнаружилась небольшая зарешеченная дверь. Замок на ней я вскрыл заточкой. И сразу узнал коридор с красными лампочками, ведущий к грим-уборным, и увидел гримерку Ребеки Осорио. За дверью гримерки, сидя спиной к зеркалу, толстая крашеная блондинка подшивала платье. А человек с кривой спиной что-то ей втолковывал, по-женски гримасничая. Мой приход положил конец их беседе. Странно, но раньше я не замечал, что на скулах у него лежат румяна.

— Капитан Дарман, — сказал он, не выказывая ни малейшего удивления, будто ждал меня и сожалеет о моей дерзости. — Я же говорил — вам лучше не приходить. Просил вас.

— Мне нужно видеть ее. — Я подошел к ним ближе, с заточкой в руке, и толстая женщина подалась назад, выронив шитье, упавшее к ее ногам. — Вы меня к ней проведете.

— Не стоит так слепо доверять собственному воображению, капитан, — человечек улыбнулся, и морщины прочертили трещинки в слое косметики на его лице. — Вы полагаете, что видели, как она вошла, однако ничего этого не было. Вожделение и нетерпение неизбежно ведут к галлюцинациям. Эта девушка — мираж, обман зрения.

Толстая женщина нервно сплетала и расплетала унизанные кольцами пальцы на объемистом животе. Лицо ее, гладкое и блестящее, походило на фарфор, брови на нем разлетались двумя четко прорисованными линиями. Сидя друг напротив друга в этой гримерке, касаясь коленками, подобно кумушкам, что чешут языки за рукоделием, они имели вид стражей неприступного и в то же время самого обычного закрытого учреждения — облик владельцев дома терпимости.

— Сдаюсь, — сказал человек с кривой спиной и поднял руки вверх, словно под дулом пистолета. — Коль скоро вы мне не верите, я сам проведу вас по всем помещениям клуба. Однако мечты — это всегда обман, капитан. Чистой воды надувательство, как те киноленты, что мы когда-то крутили в «Универсаль синема».

Я вышел за ним в коридор. Толстая женщина сверлила нас глазками, вставленными в тело осьминога. Человек с кривой спиной хромал впереди, распахивал одну за другой двери гримерных, зажигал свет в пустых комнатах, приглашая меня заглянуть в них демонстративным жестом фокусника, предъявляющего публике пустую коробку или ничем не примечательный платочек. «Никого, — объявлял он, — в чем вы лично сможете убедиться: открывайте шкафы, ежели есть такое желание, заглядывайте за портьеры — там никого нет, капитан» — и ковылял дальше, поворачивая ко мне голову без шеи, потный, ироничный, услужливый, время от времени скашивающий взгляд на заточку. Когда мы дошли до зала, он нажал на реле, после чего разом призывно вспыхнули синие ночники на столах и освещение пустой сцены. Быстро и ловко, помогая себе руками, словно карабкался в гору, он взобрался на подмостки и воззрился на меня с высоты, простучав каблуками дробь с видом триумфатора, бросая мне вызов явной насмешкой на лице: он и я — в полумраке, который спустя всего несколько часов наполнится взглядами и телами, — как два актера в пока что пустом, закрытом для публики, театре, где так странно звучат размноженные эхом голоса. «Распрощайтесь с мечтами, капитан», — повторил он, потирая руки, и отвел черный занавес задника, демонстрируя мне голую кирпичную стену и деревянные мостки, по которым она уходила, исчезая после того, как гасли огни прожекторов. «Не стойте там внизу, капитан, поднимайтесь ко мне, пусть в ночном клубе „Табу“ для вас не останется ни одного секрета!»

Без тени смущения, с наглой невозмутимостью шулера он бросал мне вызов, приглашая раскрыть все его трюки. И я поднялся-таки на сцену и тоже отодвинул задник, и даже потрогал пальцами кирпичную кладку стены, а когда взошел на мостки, он зажег фонарик, чтобы я имел возможность поверить собственным глазам: они ведут прямехонько к дверям гримерных, — как честнейший домовладелец, которому нечего скрывать от полиции. Все было так же, как в прошлый раз, когда я бегал по коридорам и залам «Универсаль синема» и искал Вальтера в полнейшей уверенности, что убежать тот не мог, но так его и не нашел. Вместо охотничьего ножа в моих руках была заточка, и я бродил между столиками клуба «Табу» за человеком без шеи, который улыбался мне, как жертве наведенной порчи, гипноза, высматривая в моих движениях признаки нарастающей усталости от разыгрываемого им спектакля, от его насмешек. В тот раз Вальдивия караулил главный вход, а его добровольный помощник, завербованный им из билетеров, стоял у запасного выхода. Ни тот ни другой Вальтера не видели, иных дверей в здании не было, но Вальтер все же сбежал, и вышел я на него уже сильно позже, по чистой случайности.

— Загадочное исчезновение, капитан! — воскликнул человек с кривой спиной. На миг мне показалось, что он имеет в виду Вальтера: без всякого сомнения, ему была известна та история, он помнил Вальтера и теперь, потешаясь над моими бесплодными поисками, проводил параллели с событиями аналогичными, однако случившимися бог знает сколько лет назад. Наконец он развел в стороны свои длинные обезьяньи руки, объяв пространство пустого зала, а потом его руки бессильно упали, словно у дирижера, когда оркестр отыграл.

— Послужить вам провожатым — честь для меня, — теперь он говорил негромко, сильно понизив голос. Потом взглянул на часы и стал потирать руки. Больше он не ораторствовал. — Очень жаль, но вынужден сообщить, что приближается час открытия. Однако вы можете не спешить, прошу вас, не покидайте нас сию же секунду. Для вас — стаканчик за счет заведения. Пробовали наш полинезийский коктейль? Пройдите к стойке, сию же секунду для вас приготовлю. Или, возможно, предпочтете уйти прямо сейчас? Насколько мне известно, сегодня есть ночной рейс в Лондон. Вы летите им, капитан?

На этот раз на подмостках стоял я, а он смотрел на меня снизу вверх, из зала, опершись о колонну и растянув в улыбке рваную линию рта. Аэропорт предстал перед моим мысленным взором как нечто чрезвычайно далекое: высокие, светящиеся в ночи окна, красные мигающие огоньки контрольной вышки. Нет, я его не выдумал, просто мне вспомнился аэропорт Флоренции, как я прилетел туда на винтовом самолете, и никто меня не встречал, отчего у меня появилась прекрасная, но упущенная возможность передумать и улететь обратно. Однако тогда я был еще так же далек от прошлого, как и от какой-нибудь далекой страны, которая тебе известна разве что по малюсеньким картам в энциклопедии. И это «тогда» было вчера, самое большее — всего несколько дней назад, вечером в воскресенье, а не в те далекие времена, что всплывают у меня в памяти. Устроившись за стойкой, человек с кривой спиной наливал в шейкер ликеры, смешивал их длинной и блестящей, как будто серебряной, ложкой и выглядел победителем, успев позабыть обо мне, и его широкие, словно расплющенные, руки копошились в синих тенях.