Бельтенеброс

Однако это смутное намерение было лишь предлогом, в весьма незначительной части оправдывающим то, что я делал в ту ночь, эту мою потребность разыскать ее, чтобы она помогла узнать оставшееся мне неизвестным, то, чего никто, кроме меня, знать не хотел. Разум мой восставал против гипотезы о двойничестве и случайных совпадениях: не может такого быть, чтобы все однажды уже пережитое повторялось с незначительными отличиями, только усугублявшими всеобщую нереальность: Вальтер и Андраде — две идентичные смерти с одним-единственным различием, проистекающим исключительно из-за недоверчивости и охватившего меня ступора; две женщины, похожие до неразличимости так, что сливались в одну и, быть может, одной и были; мрачные сюжеты предательства и преступления. Улица вывела меня на обширную площадь, где целые батареи прожекторов на строительных лесах освещали работы на верхних этажах, и как раз в тот момент двойственность времени обрела четкость кругового движения: на часах половина седьмого, я вновь стою перед железнодорожным вокзалом «Аточа», как и сутки назад, когда я только что забрал пистолет и намеревался отправиться в магазин, где, как было мне сказано, ждет Андраде. Я пересек площадь, пройдя под лесами и бетонными опорами с торчащими изогнутыми железными прутьями, и влился в текущий к перронам поток людей: мужчины в пальто, с чемоданами, то и дело поглядывающие на часы; бродяги, которые никуда не торопятся и спокойно роются в кучах мусора; непонятные мне люди, жители из будущего города, который я вдоль и поперек исходил в своей юности, но теперь его не узнавал. «Я был здесь вчера», — думал я, но и двадцать лет назад, когда купил дешевый роман с прилавка, где и сейчас торгуют книжками, весьма напоминающими творения Ребеки Осорио, и газетами, ведущими летопись каждодневной жизни страны, ставшей мне чужой. Я вспоминал другой свой приезд, и мне стоило немалых трудов признать, что я и сам изменился: волосы теперь цвета перца с солью, а ноги стали тяжелыми, будто я брел по жидкой грязи. Глаза мои разглядели вестибюль и освещенные окна отеля «Насьональ», однако войти в гостиницу и задать на рецепции вопрос, ушла ли из моего номера девушка, мне не позволила совесть, и я, подчинившись порыву, остановил такси и велел ехать в ночной клуб «Табу», незаметно обшаривая карманы, чтобы понять, хватит ли завалявшихся там монет, чтобы расплатиться с таксистом.

Вот улица Аточа, вот перекресток, где Андраде перешел на другую сторону и остановился, поджидая меня, будто не желал умирать без свидетелей, вот и бледно-зеленые буквы неоновых вывесок над магазинами и яркий, режущий глаза свет над прилавками мясных лавок пассажа Доре; а когда мы поднялись до уровня Антона Мартина, глазам моим открылись лилово-розовые краски вечернего неба, словно закраина мира, куда, казалось, с какой-то самоубийственной скоростью устремляются все трамваи и все машины.

На Пуэрта-дель-Соль, когда мы проезжали мимо здания Главного управления безопасности, глядя на забранные решетками окна камер, на серые фургоны с выключенными фарами, выстроившиеся в ряд на близлежащей боковой улочке, я вспомнил о побеге Андраде и подумал о тех, кто в эту минуту ожидает во тьме жуткой неизбежности допроса. Там, по углам затянутых металлической сеткой душегубок, арестанты измеряют ход времени по трамваям, что останавливаются тут же, у тротуара, а за освещенным окном верхнего этажа курит комиссар Угарте, посматривая сквозь жалюзи на площадь с тем настороженным видом охотника в засаде, с которым он шпионил за двойником Ребеки Осорио из единственной в ночном клубе «Табу» ложи, из-за чуть приоткрытой багряной шторы. И тут меня посетила мысль, что ему уже известно о том, что Андраде убит, и что среди множества машин, проезжающих по площади Пуэрта-дель-Соль, он вполне может заметить мое такси. «Он знает все и все видит», — сказала мне девушка с мнительностью человека, подозревающего, что за ним постоянно наблюдают призраки, и внезапно я ощутил нестерпимую потребность оказаться с этим человеком лицом к лицу — при ярком свете, в голубых лучах прожекторов, которые высвечивали ее, обнаженную; и вдруг пришла догадка, что он, продумывая нашу встречу, просчитал все заранее и откладывал наше свидание, выжидая, когда я запутаюсь в расставленных им силках настолько, что уже не смогу вырваться, потому что он — охотник терпеливый, как сообщил мне тогда Берналь, он любит музыку и никому не позволяет увидеть свое лицо. Это был один из тех вопросов, которые я хотел задать Андраде, но он уже не может ответить: как именно смотрит комиссар Угарте, почему прячется во тьме? И тогда я вспомнил о том имени, которое взял для себя Вальтер в ипостаси предателя, и меня поразило и даже испугало то, чего я до сих пор совершенно не замечал: имя это словно нарочно создано для комиссара Угарте. Бельтенеброс — «повелитель тьмы», тот, кто обитает в темноте и способен видеть в ней, не нуждаясь в ином источнике света, кроме кончика зажженной сигареты, отблескивающего в его очках.

Однако с момента моего появления в Мадриде мы несколько раз оказывались друг от друга очень близко, на расстоянии вытянутой руки: в магазине, когда он направил луч фонарика на пластиковую штору, за которой я прятался; в ночном клубе «Табу» и, главное, в квартире Андраде, потому что я был уже уверен, что именно он смотрел на меня, пока я спал, что именно он был той высокой фигурой без лица, с которой я до изнеможения сражался в липкой трясине сна. Логика этих размышлений напрямую вела к безумию: если комиссар проследил за мной до квартиры, это значило, что побег Андраде был постановкой, с самого начала контролируемой полицией. Вне всяких сомнений, пистолет мой взял не кто иной, как Угарте. Но в таком случае он с тем же успехом мог бы меня арестовать, однако не сделал этого, оставив мне к тому же паспорт и ключ от камеры хранения, словно подталкивая уехать из Мадрида, а не продолжать вынюхивать в надежде обнаружить бог знает что.

Такси пересекло Гран-Виа и теперь, насколько я мог судить, двигалось по улице Вальверде. Я решил, что, когда найду девушку, не стану сообщать ей о гибели Андраде: пусть себе ждет его какое-то время — устанет и забудет. Если, конечно, завтра утром ей на глаза не попадется фото безымянного покойника в какой-нибудь газетенке, если комиссар Угарте с обычной невозмутимой жестокостью не оповестит ее сегодня же ночью, после представления, когда она соберется уже выходить в переулок, невольно вспоминая дни, когда ее ждал там Андраде, и наперекор самой себе продолжая желать, чтобы он оказался там вновь; если комиссар не скажет ей, что Андраде теперь мертв и лежит на спине с закрытыми глазами, сраженный выстрелом в живот, где запеклась черная кровь, лежит в пустынной ледяной тьме заброшенной больницы, где тело, вероятнее всего, найдут не скоро. И тут меня охватило чувство, будто само мое знание, что он все еще лежит там и там же, видимо, его и застигнет рассвет — неподвижного, одинокого, в той позе, в которой смерть парализовала его, является ужасным надругательством, унижающим и меня. Я велел таксисту нажать на газ, будто с увеличением расстояния надеялся избавиться от рвущего сердце воспоминания. Подобно тому, кто мучается бессонницей, кому слышатся страшные звуки и он крепче зажмуривается, натягивая одеяло на голову, я закрыл глаза — от мелькания уличных огней закружилась голова. Потом я подумал, что мы, должно быть, уже подъезжаем, поэтому открыл глаза и вдруг ощутил болезненный укол узнавания — пробуждение памяти, поначалу такое же малоприметное, как позвякивание ложечки в стакане воды вследствие далекого землетрясения. Я не мог бы с уверенностью утверждать, что видел когда-нибудь эту площадь, но она показалась мне знакомой: я узнавал линию крыш, прерванную церковным куполом, и черный профиль здания на углу — высокое, оно выступало вперед, словно нос корабля, помнил я и облицованный мрамором фасад, и фойе под маркизой, над которой теперь уже не светилась вывеска «Универсаль синема».

Тебе кажется, что и места, и лица прекращают существовать немедленно после того, как ты о них забываешь. И по мере того, как очертания кинотеатра, где я впервые увидел Ребеку Осорио и Вальтера, вырисовывались перед глазами, — за доли секунды, поскольку такси продолжало двигаться вперед, — все это здание целиком словно поднялось из руин, вырастая в ночи и в реальности настоящего подобно затонувшему кораблю, который на стальных тросах тянут из морских глубин мощные краны. Я попросил высадить меня прямо здесь: пальцы судорожно обшаривали карманы, путались в складках, выискивая монетки. Я протянул их все, сколько нашел, не пересчитывая, в страхе, что, как только отведу взгляд, устремленный сквозь стекло на это здание, оно исчезнет. Таксист что-то сказал, но я не ответил. Я уже шел к «Универсаль синема», будто участвуя в инсценировке собственного прошлого, однако теперь в руках у меня не было дешевого романа, только что купленного на вокзале, и не было потаенного намерения казнить кого бы то ни было: человек уже умер, в нескольких шагах от меня, сразивший его выстрел уже прогремел — в тот момент, когда я поднимал пустую руку, словно держа пистолет, которым вовсе не собирался воспользоваться, но он каким-то загадочным образом оказался в моей ладони; и вот сейчас, чтобы заставить меня испить чашу до дна, время пошло вспять, как в прокручиваемой задом наперед киноленте, и я вновь был в точке, предшествующей гибели Вальтера.

Однако свет в кинотеатре не горел, главный вход и круглые окошечки кассы были заложены кирпичом и замазаны гипсовой штукатуркой, а фасад закрывали решетки, для надежности скрепленные висячим замком и несколькими оборотами цепи. Издалека здание казалось невредимым: внушительный кинотеатр тридцатых годов постройки с горделивостью то ли корабля, то ли маяка монументом из черного блестящего базальта высился на одном из перекрестков Мадрида. Однако нижняя часть фасада сплошь была облеплена слоями плакатов — рваных, вылинявших под лучами солнца и размытых потоками дождей, а если подойти ближе, то на гладкой поверхности увидишь трещины. Мраморные плиты местами отбиты, от маркизы остался лишь голый железный каркас. Я метался вдоль фасада, словно надеялся найти хоть щелку, что позволила бы мне проникнуть внутрь; я обеими руками тряс замок и металлическую решетку, испытывая их на прочность, я водил руками по гладким мраморным плитам и шершавым рядам кирпичей в надежде нащупать выступ, волшебную кнопку, при нажатии на которую откроется потайная дверца. Все это, конечно, ни к чему не привело, и я пошел дальше по тротуару с тревожным ощущением ошибки: зачем я только отпустил такси, зачем вышел там, где вышел, — сам я вряд ли смогу найти ночной клуб «Табу». И свернул на первом же перекрестке, как если бы вознамерился обойти вокруг крепостной стены, рассудив, что если на каждом углу сворачивать влево, то в конце концов я опять окажусь перед входом в «Универсаль синема», вопреки тому, что сейчас от него удаляюсь. Если пройти еще немного, то очень скоро, конечно же, обнаружится какой-нибудь переулок, который неизбежно приведет меня в исходную точку. Впереди, прихрамывая, шел человек. Когда он поравнялся с освещенной витриной парикмахерской, я узнал его и сразу же понял, в какой именно уголок Мадрида вновь привела меня судьба, прибегнув к помощи такси и призраков. Спина шедшего впереди была перекошена, словно одно плечо сгибалось под тяжелым грузом.

«Салон „Монте-Карло“» — прочел я изразцовую вывеску на стене, название парикмахерской. Еще несколько шагов — и я увижу дверь клуба «Табу». Хранящиеся в моей памяти географические представления и фантастические маршруты времени тут же сместились, словно в результате внезапного и совершенно беззвучного изменения конфигурации мира. Ночной клуб «Табу» и кинотеатр «Универсаль синема», невероятное прошлое и неисповедимое настоящее, находятся, оказалось, не на противоположных полюсах, как я себе представлял. Половину жизни я потратил на то, чтобы из одной точки прибыть в другую, но на самом деле они разделялись кратким отрезком переулка. Человек с кривой спиной вошел в таверну. Без долгих размышлений я последовал за ним, однако его не оказалось ни у стойки, ни среди тех четырех-пяти одиноких пьяниц, что сидели за столиками и без особого интереса следили за футбольным матчем на телеэкране. От барной стойки, по ту сторону стекла с наклеенными изображениями бутербродов и тарелок с кальмарами, исходящими паром, отлично было видно металлическую рольставню и погашенную вывеску клуба «Табу». Это был один из тех малоприятных баров, которые принимаешь как неизбежное зло, как приемную врача, которому не уготовано блестящее будущее. В нем воняло писсуаром и фритюром, пропитанной кислым вином древесиной, табачным дымом. С какой-то смутной ностальгией мне вспомнились уютные английские пабы и таверна в Брайтоне, где я, закрыв свою лавку, коротал зимними вечерами время, вспомнилось ее маленькое, словно иллюминатор, окошко, за которым виднелась зеленая полоса моря. И тут же подумалось, что если я туда и вернусь, если смогу вернуться, то все равно последствия этой поездки в Мадрид стали уже необратимы. Рядом со мной на стойке стояла рюмка с коньяком. Я заказал еще одну и стал ждать. От крепкого алкоголя начало подташнивать. Дверь в уборную открылась, и оттуда вышел человек с кривой спиной, обтирая носовым платком рот, широкий и красный, как резаная рана. Узнав меня, он улыбнулся. На нем был необыкновенно элегантный костюм с синим уголком платочка в верхнем кармашке пиджака и тесный жилет, обтягивающий выпуклую грудь подобно корсету. Он с трудом вскарабкался на соседний табурет и, прежде чем выпить, приподнял свою рюмку, будто предлагая мне присоединиться. После чего опрокинул рюмку в рот — голова его почти легла на плечо: шея у этого тела практически отсутствовала. С привычной сноровкой бармен вновь наполнил рюмку, и человек с перекошенным позвоночником немедленно схватил ее за ножку короткими пальцами, рассматривая рюмку как некую драгоценность, с видом глубочайшей удовлетворенности и даже высокомерия, явно наслаждаясь тем, что ему представился случай показать, что он — не исключительно слуга-приставала, каким предстал передо мной прошлой ночью.

— Стало быть, вы вернулись, — сказал он, обращаясь ко мне, и голос теперь звучал совсем иначе. — Все возвращаются. Что, не удалось заполучить девушку? Меня не проведешь — я знаю, что происходит. Вы просто пожалели, что не взяли у меня телефон, и теперь вернулись поглядеть на нее, но пока что не решаетесь ко мне обратиться. К тому же вам явно не терпится — пришли слишком рано, до открытия далеко. Впрочем, другие тоже так делают. Придут вот сюда, выберут местечко поближе к улице и глазеют в окно, чтобы не пропустить момента, когда она придет. Знаете, кого вы мне напоминаете? Был тут один такой, вечно приходил раньше времени, а потом ждал ее каждую ночь вон там, в переулке, и ни единого слова ей не сказал. Но сегодня вы только время зря потеряете. Предупреждаю вопреки собственному своему интересу, между прочим. Клиенты ведь ни рюмки лишней не закажут, пока ждут ее выхода. Зато пьют ведрами, на нее глядючи, потому что выпивка несколько успокаивает, а в результате — отличная касса каждый божий день. Но сегодня она все-таки не придет. Будут другие девушки, только вам они будут не по вкусу. Они почти никому тут не нравятся. Потому что похожи на их собственных жен — те же прически, блестящие платья. Ни дать ни взять семьями вечерком в субботу на танцы выбрались. Их от такого мутит. От жен, что курят и пьянеют на втором бокале шампанского, потому что к спиртному непривычные, и вечно твердят, что у них, дескать, голова сразу кругом идет. А вот что им нравится в ней — так это что она вроде и не существует. Их корежит от реальности, только они пока что этого сами не знают. Как не знают и того, почему сюда ходят. А я знаю. Я продаю им менту всей их жизни. Отличная сделка! Мечта в обмен на деньги. Потом я включаю свет, они платят и уходят, поджав хвост. Но вы — другое дело, вы настоящий сеньор. Хорошие ботинки, хороший костюм из сукна, не та дерюга, которую все сейчас носят. А плащ свой вы куда дели?

Я слушал этого человека, и мне казалось, что и слова его, и лицо мне приснились. Он громко хохотал — с прямизной пьяницы, которого ничем не проймешь, и тянулся на табурете вверх, болтая в воздухе короткими ножками. Поглаживал рукой подбородок, словно богохульствующий исповедник. Он уже под завязку был полон коньяком и беспорядочными словами, текущими из узкой щели между мясистыми губами, как слюна. Он сочился самолюбованием и гордостью, пыжился от осознания собственного могущества, способности угадывать чужие мечты и извлекать из них свою выгоду, от замшевых туфель на своих ногах и сшитого на заказ костюма, которому все же было не под силу скрыть странную кривизну его тела, сгладить впечатление от головы, провалившейся в плечи. Он пил, и в его быстрых, мелькающих жестах сквозила страсть к коньяку и удовлетворение от того, что он умеет пить не пьянея, не валясь с ног. Пытливыми глазками он изучал и меня самого, и мою одежду и быстро мигал, словно прикидывал их стоимость или раздумывал, не стоит ли что-нибудь у меня позаимствовать. Когда он говорил, мышцы его лица лихорадочно сжимались и разжимались, напоминая крысиную мордочку.

«Он хочет меня напоить, — подумал я. — Хочет окутать меня словами, чтобы я не заметил чего-то важного». Я перевел взгляд на улицу: металлическая рольставня в косом свете только что зажженных фонарей — и больше ничего.

— Все выглядываете, — сказал он. — Не верите мне. Все жаждут купить женщин и видят их призраки. Но сегодня она не придет. Может, больше никогда не придет. Все видят ее обнаженной, потом гаснет свет, а когда загорается снова — никого уже нет. Чистое волшебство. Толком-то ее никто и не видит. Вы что, думаете, я тут каждому встречному-поперечному даю телефон, который предлагал вам вчера? А сегодня, может, уже и не предложу.

Почти не слышный из-за телевизора, до моего слуха все же донесся скрип тормозов автомобиля. Сквозь картинки на стекле я разглядел девушку: в темных очках, она поднялась с заднего сиденья машины и направилась к двери, соседней с входом в клуб. Ее, будто слепую, вела какая-то женщина.

— Вы наверняка полагаете, что видели ее, — заговорил человек с кривой спиной, теперь уже намного серьезнее, будто против воли продолжая неудачную шутку. — Но вы ошибаетесь. Закройте и откройте глаза — ее уже нет. Это не для вас.