Бельтенеброс

Промелькнула мысль: «Это уже было». Так бывает, когда видишь сон и вдруг начинают повторяться детали из другого сна; так бывает, когда совокупность случайностей подводит нас к внезапно всплывающему смутному воспоминанию, не желающему проясняться. Серые широкие улицы Мадрида, холодный зимний день с рано наступившими сумерками, мужчина, который шагает впереди меня, хорошо зная, что я иду по его следам, только это не Андраде, а Вальтер — беглец из прошлого, отделенного от этой минуты долгими годами, мертвец без лица и без имени, которого я оставил лежать под фабричной стеной на южной окраине города. Однако мертвые возвращаются, и возвращаются они с еще большей настойчивостью, чем живые, такие же упорные и верные, как души в чистилище, поминаемые в вечерних молитвах; мертвые возвращаются, натягивают на призрачные головы маски с лицами живых и неторопливо гуляют по памятным для них местам из прошлого, словно те, кто только что вернулся в город после долгого в нем отсутствия и теперь притворяется, что разглядывает витрины, удивляясь, как много стало автомобилей на улицах, намного больше, чем было когда-то, и приходится останавливаться и опасливо озираться, переходя улицу. Андраде перешел дорогу и тут же обернулся, словно опасаясь меня потерять, а потом направился по улице Аточа вверх, бросая по сторонам быстрые взгляды: от рынка Антона Мартина то и дело выруливали полицейские фургоны с проблесковыми маячками — серые автозаки с зарешеченными окошками, в точности такие же, как тот, из которого однажды ночью, с Пуэрта-дель-Соль, ему удалось убежать. Меня охватило чувство, будто я у него в голове, и теперь, когда я увидел его наконец своими глазами после бесконечно долгих попыток вообразить, отчаяние этого человека сделалось частью моей жизни, и моя жалость к нему превзошла ту жалость, что я когда-либо допускал по отношению к самому себе. Мысленно я умолял его остановиться и вместе с тем хвалил за то, что он не бросился бежать, не стал возбуждать к себе внимания полицейских. Мы шли по улице вверх, прижимаясь к сумрачным порталам и тавернам, из дверей которых вырывались клубы горячего пара и запахи жареного, шли среди прохожих, не останавливающих на нас взглядов, шли, связанные общей неторопливостью и отчуждением, и когда он оборачивался, мне казалось, что я беседую с ним и он слышит мои слова, потому что никто, кроме него, не мог бы их услышать и понять в опустевшем городе. «Я знаю, кто ты, — думал я, — я знаю, что тебе пришлось пережить и чего ты лишился — твоей жизни и твоей страны, биографии, принесенной в жертву никому не нужному геройству, за которое никто и никогда не скажет тебе спасибо, твоей страсти и призраков, пробужденных ею к жизни, и мне безразлично, что ты продал себя, потому что отданное тобой неизмеримо более ценно, чем то, что ты ожидал получить и чего тебе никто не отдаст». Я шел за ним, замирая, когда он вдруг останавливался, странным образом заинтересовавшись витриной магазина велосипедов, — одинокий, озябший, склоняя голову и обращая на меня взгляд из такой близкой мне дали одиночества. Внезапно он свернул влево и пропал. Я тоже свернул и немало удивился, оказавшись вдруг в пассаже Доре. Андраде смотрел на меня с другого его конца, от мясного прилавка, где уже зажглись огни. Здесь пахло рыбой и требухой, ноги скользили по сырому полу. И пока моя воля принуждала меня идти за Андраде, своевольная память сама собой воскрешала все, что меня окружало: и кинотеатр, и мясные лавки, и едва ли не потаенные бакалейные магазинчики, и брусчатку улиц. Мадрид обернулся вдруг провинциальным городом, безлюдным и меланхоличным, на углах которого я читал давно позабытые названия — имена из другой жизни, из кипящего хаоса юности и войны.

«Улица Санта-Исабель, — прочитал я, — улица Буэнависта». Город, зажатый двумя рядами домов, внезапно оборвался, открыв взгляду обложенный тучами и пламенеющий закатом горизонт. Теперь Андраде шел под горку — торопливо, опустив голову и одновременно втянув ее в плечи, он спускался почти бегом, иногда оборачиваясь, будто приглашал меня за собой. Об аэропорте и номере в отеле вспомнилось, словно о потерянных мирах, к которым я уже не принадлежал. Я должен был догнать Андраде, чтобы поговорить, и пусть я не имел ни малейшего представления, что хочу сказать, и даже ни разу не слышал его голоса, но я знал его лучше, чем самого себя, лучше, чем тех, кого лишал жизни или спасал от смерти с начала войны. Я чувствовал, что в Мадриде мы с ним одни, что даже та девушка, которая, быть может, все еще лежит в постели в моем номере и глядит в пустоту, не сумела бы разобраться в нем с такой дотошностью, которая доступна мне — его палачу или его сообщнику. Я готов был помочь ему бежать или даже вернуться к ней: да, я хотел этого, хотел спасти их, спасти от комиссара Угарте и тех, кто послал меня убить его, спасти их обоих, в том числе и от предначертанной им склонности к несчастью. Теперь я понимал, что оба они — бесконечно более слабые, чем их любовь, и что расстались они этим утром только потому, что испугались, не решились не расставаться, не решились жить. Помнится, я позвал его, прокричал его имя — он остановился перед лестницей подземной станции метро и вдруг, вместо того чтобы спуститься вниз, к поездам, метнулся вправо и скрылся за углом кинотеатра, и тогда я побежал, будто и в самом деле был риск упустить его. Бежал, топча белые гирлянды акации, но его нигде не было — ни впереди на самой улице, ни в дверях узких, словно ниши, бакалейных лавок, но потом на долю секунды мне удалось поймать его взглядом, когда спина его уже почти исчезла за дверью, напротив которой стояла машина скорой помощи.

Я затормозил перед входом в заросший, похожий на дикую сельву, сад. Деревья и кусты росли среди руин, карабкались на серую стену, прочерченную радами окон с разбитыми стеклами. Вперед я продвигался, ориентируясь на шум листвы. Вокруг разрастался концерт птичьего щебета. Серое небо над головой выглядело прямоугольником — четким, словно закраина колодца. Вдруг мне почудилось, что в верхнем этаже кто-то движется от окна к окну: сверху наверняка отлично видно, как мы с Андраде ищем друг друга в этих зарослях, будто дикие звери, вынюхивающие след в ночной тьме. И тут меня словно кольнуло: а была ли настоящей машина скорой помощи у входа в заброшенное здание с садом? Я испугался, причем больше за Андраде, чем за себя. Когда я входил сюда, некий человек в белом халате окинул меня взглядом. Где-то я видел его лицо. Он был в белом халате, да и здание это — больница, но давно заброшенная. Заторможенность движений и самой мысли приводили меня в отчаяние. Где я видел это лицо, когда? Человек с тем же лицом что-то мне говорил, обернувшись в салоне автомобиля, предлагал сигарету, и это происходило ночью, но не вчера и не в Мадриде, не в ночном клубе «Табу» и не на вокзале «Аточа», а где-то в другом месте, но там так же пахло сырой землей и мокрыми листьями. Я почти вспомнил, но — сорвалось: Андраде был уже в другом конце сада и оттуда, опершись о каменный угол, искал меня взглядом. Двинувшись к нему, я вновь заметил тень, скользившую от окна к окну на втором этаже. Андраде вдруг резко наклонился, будто падая на бок, и зашагал по направлению к аркам и высоким окнам коридора: фигура его уменьшалась, уходя вдаль. Я слушал стук своих каблуков, умножаемый безжизненным эхом: мои шаги мешались с его шагами и тяжелым дыханием, так хорошо слышным при приближении к очередному углу, за которым Андраде неизменно исчезал за несколько секунд до того, как я успевал там оказаться. В центре палаты, где высились пирамиды белых пружинных матрасов и валялись разбросанные круглые плафоны, мой слух не поймал уже ничего: тишина вынудила меня окаменеть. Но тут послышались другие шаги: за спиной и над головой, и это был уже не Андраде. Медленно, затаив дыхание, я пошел вперед. Каждый зал завершался коридором с гранитными арками, сливавшимися в длинную перспективу других залов. Андраде был там — далеким силуэтом, чуть более отчетливым, чем сгустки тени, пятном в углу, похожим на сваленную кучей одежду. Человека в белом халате я видел во Флоренции — таксист, он вез меня из аэропорта в город. Я поспешил к Андраде, однако разделявшая нас дистанция словно не желала сокращаться, оставаясь неизменной, хотя он уже не двигался: просто сидел на полу, у стены, сложившись пополам, обнимая колени, словно скованный холодом арестант в углу камеры. Снова его голова с залысинами, упавшая на колени. Он выдохся, он был нездоров и, кажется, отказался жить, спасаться бегством. Услышав хруст битого стекла у меня под ногами, он поднял голову и взглянул на меня с тем выражением окончательного отказа от жизни, которое мне не раз приходилось видеть: при отступлении во время войны, в трясине концентрационных лагерей, когда люди сидели так же неподвижно и смотрели в пустоту, не ели и не разговаривали, потому что единственным деянием, доступным их иссохшей воле, стало ожидание смерти.

«Андраде, — сказал я, — вставайте, я помогу вам скрыться». Но он посмотрел на меня так, будто ни слова не понял, и я сделал еще несколько шагов вперед, очень медленно, и он вроде начал подниматься, не отрывая спины от стены, рот его раскрывался, а лицо постепенно искажалось ужасом. Я шел к нему, широко разведя руки и растопырив пальцы, чтобы он видел, что оружия нет, но он смотрел так, словно руки хотят его задушить. Я уже знал эти налитые кровью глаза, это отрицание, немое мотание головой, я своими глазами видел точно такой же ужас на лице другого человека, убегавшего от меня, но в тот раз я сжимал в руке пистолет и собирался убить, а теперь я всего лишь хотел подойти ближе, чтобы сказать ему то, что хотел сказать, услышать голос, для меня незнакомый. Но все эти отличия не имели ровно никакого значения, все происходило так же, как и тогда, словно в правой руке я держал невидимое и смертоносное оружие и все мои движения, как и его, в точности повторяли другие, совершенные в тот раз, когда Вальтер бежал от меня, согнувшись пополам, зажимая рану на животе от первой пули, а я несся за ним и видел, как он остановился под беленой кирпичной стеной, оградой фабрики. Протянув руку к Андраде, я услышал шум за спиной и только мгновение спустя понял, что взгляд его направлен вовсе не на меня. Он метнулся вперед, потом раздался выстрел — и мне показалось, что Андраде прыгнул на стену, раскинув руки.

Раскатом грома под сводами глубоководного туннеля прогрохотал выстрел, по пустым анфиладам прокатилось эхо. Выстрел не пистолетный, из другого оружия, более мощного и жестокого, молнией сразивший Андраде. Дрожа, с острой болью в ушах, словно в барабанные перепонки вонзились иголки, я так и не подошел к нему. Оставаясь там, где стоял, я слушал бульканье угасающего дыхания и смотрел, как в затихающих конвульсиях дергается тело на каменных плитах, где уже растекалась лужа крови. «Это не я, — крутилось у меня в голове, — это не я в него выстрелил». Глядя на свои трясущиеся, как у алкоголика, руки, я даже не обернулся, чтобы узнать, кто стрелял и мог бы выстрелить еще раз — в меня.

— Капитан, — прозвучал голос у меня за спиной.

Я не хотел видеть его. Он тронул меня за плечо, а я по-прежнему не отрывал глаз от умирающего Андраде, обеими руками зажимавшего огромную дыру в животе. Я опустился возле него на колени, но то же самое сделал и тот, кто называл меня капитаном. Краем глаза я увидел его заляпанные грязью ботинки и не стал оборачиваться. Андраде глядел на меня затуманенными близостью смерти глазами и мотал головой, ощупывая брюки в паху, пропитанные густой кровью, а когда губы его скривились, намереваясь что-то сказать, из них выплеснулся лишь черный сгусток, растекшись, как блевота, по подбородку. Я снял плащ, сложил его и подсунул ему под затылок — и позвал его, того, кто уже ничего не мог слышать, обеими руками приподнимая его колючее холодное лицо, то лицо с фото, то самое, что глядело на меня сквозь стеклянную дверь в отеле «Насьональ», лицо человека, изначально обреченного умереть. Когда он затих, нити слюны и крови потекли изо рта.

— Капитан, — произнес Луке. Я поднялся. Он улыбался: возбужденный, нервный, почти счастливый, сжимая в руке охотничье ружье. — Мы прибыли вам на подмогу, — выпалил он, опьяненный еще теплой вонью пороха и неожиданностью своего открытия: как просто, оказывается, убить человека. Второй — в белом халате — смотрел на нас из проема снятой с петель двери и держал в руке сигарету, не решаясь зажечь ее, будто стеснялся закурить в присутствии мертвеца. — Нас Берналь послал, — сказал Луке со смирением и некоторым вызовом. — На случай, если вам понадобится помощь.

Глаза его сверкали, губы подрагивали, но я видел, что смирение его — обман, что он наконец понял: я вовсе не неуязвим и не заслуживаю его былых восторгов перед образом, созданным его воображением. Теперь он уже смотрел на меня несколько свысока, и когда я поднимался с колен, то предложил мне руку, как если бы сомневался, что я смогу подняться без посторонней помощи.

— Стало быть, вы мне уже не доверяете, — сказал я.

— Капитан, — Луке улыбнулся, губы его все еще подрагивали. — Мы приехали, чтобы вы были не один. Время идет, капитан, вы и сами мне говорили. Самое главное — мы выполнили задание. Теперь можно уходить.

Я отметил это множественное число: Луке уже причислил себя к сонму героев. Я сгреб его за воротник куртки, измазав его кровью Андраде, притянул к себе и уставился в эти глаза, чтобы погасить в них блеск, приглушить гордость, самомнение, эту страшную верность ученика и подражателя чему-то такому, что он усмотрел во мне и чему я никак не мог его научить — ни его, ни кого-то другого. Приблизив его лицо к своему, я увидел собственное отражение в его зрачках, а когда отпустил, то он по-прежнему не сводил с меня глаз, в которых читалось явное облегчение после отступившего страха, приправленное сожалением.

— Нам нужно уходить, капитан, — сказал он, потерев куртку носовым платком и бросив его себе под ноги. — Возвращайтесь в Англию. Отдохните немного.

Я отвернулся. Опустился на колени возле Андраде, закрыл ему глаза. На этом лице, теперь уже мертвом, было то же выражение меланхолии и беззащитности, как и в миг, когда его запечатлел фотограф на морском берегу. Когда же я поднялся, вконец одеревенев от холода каменных плит, Луке и человека в белом халате уже не было, а в высоких окнах совсем стемнело.

14

Я шел по Мадриду, медленно истекая жизнью в рано сгустившихся зимних сумерках, шел без плаща, без шляпы, спрятав руки в карманы, где звякали случайно завалявшиеся монетки, шагал по какой-то длинной улице, обсаженной акациями, не заботясь о том, куда она выведет, затерявшись среди живых, среди женщин в ярких коротких юбках, с громким хохотом выходивших из баров, среди мужчин, энергично шагающих к поставленной на этот вечер цели, — совсем не как я, живущий отныне в мире мертвых, вспоминая другой город и других людей, перемолотых временем, в бессмысленной спешке уходя оттуда, где лежал Андраде, печенкой чувствуя, что чем сильнее я буду пытаться выкинуть из своей головы тело, отброшенное выстрелом к стене, тем с большей вероятностью оно останется со мной навсегда, вернее тени будет сопровождать меня повсюду, смотреть на меня остекленевшими глазами, беззвучно беседовать со мной, шевеля стылыми губами — как у Вальтера, как у киногероев, если выключить звук. Я шатался по самым странным закоулкам Мадрида, преследуемый всеми мертвецами из прошлого, своими личными мертвецами и призраками: Ребекой Осорио, Вальдивией, девушкой, которая тоже звалась Ребекой и сейчас, наверное, ждет письма или телефонного звонка, которых ей никогда не дождаться, потому что Андраде, ее любовник, тот, кто ради нее навлек на себя двойную катастрофу — предательства и любви, лежит мертвым в углу одного из бесконечных коридоров заброшенной больницы, и никто, кроме меня, об этом ей не расскажет.