Белые Мыши на Белом Снегу

Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.

– Очень весело, - хмыкнул Генрих.
– Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.

– Имеет право... кто?
– не понял я.

– Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...

Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.

– Чего ты ржешь, идиот?
– оскорбился он.
– Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?

Я перестал смеяться.

– Да-да!
– Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем.
– Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.

Мила издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:

– А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...

– У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.

– Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В "Радиокомитете" парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.

– А я не хочу, не хочу другой жизни!
– Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево.
– Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто-то здесь чем-то недоволен? Кто этот "кто-то"? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!

– Стоп!
– Генрих вдруг добродушно захохотал.
– А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...

– Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться.
– Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?

Генрих посерьезнел:

– Увы - только свободу.

Я услышал свой голос:

– Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?

– Зачем вы пришли?
– эхом повторила Мила.

Он ничего не ответил.

На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.

– Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул.
– Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете?
– он вдруг снова оживился.
– Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!

– Спасибо, - я поклонился.
– Счастливого пути.

Я знал то, чего не знал он - и никто другой. В Шилке поезд остановится навсегда, и чем все это кончится, какой звериной схваткой - одному Богу известно...

– Жалко, - пробормотал Генрих.

– Почему ты не спрашиваешь о Зиманском?

Он пожал плечами:

– Да плевать я хотел на Зиманского.

Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..

Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:

– Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь...
– он зевнул.
– Вам этого не понять.

И вот тут кто-то крикнул: "Подождите!", и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.

Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат Милы.

– Как всегда - вовремя, - сердито буркнула она, доставая из кармана синюю книжечку удостоверения и раскрывая ее перед лицом толстого сержанта.
– Мы - сотрудники спецгородка. А они - уехали, как видите.

Сержант посопел, помялся, вытер рукавом лоб, сказал басом:

– Ничего, далеко не уедут. Есть информация...

– Старший где?
– Мила убрала книжечку и решительно взяла меня за руку.
– С ним буду разговаривать.

В коридоре плачущий голос продавщицы Ивкиной спорил с кем-то, доказывал, что она здесь совершенно, совершенно ни при чем. Я закрыл правый глаз и погрузился в темноту, предоставив воякам возможность тащить меня под руки куда угодно - хоть на край света.

* * *