Белые Мыши на Белом Снегу

В зале сделалось людно и шумно, зазвенели ложки. Ели кто сидя, кто стоя, некоторые расположились прямо на полу. Хиля резала черный хлеб и тревожно озиралась, словно кто-то мог ее обидеть.

– Эрик, - Зиманский вернулся с тарелкой на свой стул, - ты ведь понимаешь, что обо всем этом никому говорить не надо? Правительство ваше, собственно, в курсе дела. А остальным ничего знать не полагается. Поэтому - не болтай.

– Когда я болтал?

– И правильно. Я тебе доверяю, ты очень порядочный парень. У-у, горячо... И не сердись ни на что, помни меня по-хорошему. Еще неизвестно, кто счастливее, мы или вы. Может быть, вы. Во всяком случае, в а ш и наблюдатели уезжают домой с гораздо большей охотой, чем я. Что смотришь? Естественно, обмен-то двухсторонний. Ваших, правда, меньше. Сдается мне, не очень-то мы вас интересуем. Так, на всякий случай сидят.

Я переваривал услышанное. Он успокоительно кивнул мне:

– Особо не загружайся.

Хиля, наконец, подала голос:

– Егор, но хоть письмо-то ты сможешь прислать? Передать через своих, например?

– Я постараюсь, - он прижал руку к сердцу.

Спустя полчаса мы его провожали. Я помню только полутемную платформу с деревянными скамейками, низкие своды тоннеля, рельсы и красный приземистый поезд на электрической тяге, короткий, всего с одним вагончиком без окон. Зиманский забросил в вагончик два брезентовых рюкзака с вещами и вышел на платформу проститься.

– А этих людей тоже отослали?
– спросила Хиля, кивая на незнакомых пассажиров, которые уже расселись по местам и приготовились ехать.

– Кого отослали, кого просто меняют по плану, - Зиманский пожал плечами.
– Лось и Генрих остаются, они выведут вас наверх. Пора мне. Знали бы вы, как не хочется...
– он пожал мне руку, чмокнул в щеку стиснувшую зубы Хилю.
– Счастливо, ребята.

Хиля обняла его за шею, заставив меня ощутить легкий укус ревности:

– Пока, Егор. Может, еще увидимся.

– Пока, - сказал я.

Мы смотрели, как поезд медленно уползает в тоннель, и молчали. Довольно долго до нас еще доносился вой его двигателя, и я представил, как состав разгоняется в подземной трубе, набирает скорость, летит, проскакивая какие-нибудь технические полустанки, а Зиманский трясется в вагоне вместе с другими пассажирами и думает о нас.

Потом я обернулся к Хиле:

– Что, пойдем?

Она тихо плакала.

Часть 3. ИСТОРИЯ ПИШЕТСЯ, РЕКИ ТЕКУТ

Страх бывает двух видов: медленный и быстрый. Последний, по-моему, лучше, хотя по нервам бьет сильнее - но это уж на любителя.

Мила уронила чашку, и чай брызнул во все стороны - лучами, которые неторопливо, киношно, плавно стали оседать, пока я переваривал случившееся: стучат, нас засекли, и кто-то с той стороны стоит сейчас и раздумывает, не выломать ли дверь. Нас четверо - ребенок не в счет. А их может быть сколько угодно.

Стук повторился, потом чей-то голос явственно сказал:

– Я же слышу, что вы здесь - чего щемитесь?.. Ну, задержался. Класс - их три, молоденькие, и все - как дети, ничего не соображают. Таблеток, что ли, наглотались?.. Эй, ну, вы чего? Пустите.

Я перевел дух: там кто-то один, отставший от своих и не понимающий, видно, куда ему идти. Даже я знал, какая именно дверь в этом коридоре ему нужна, а он пребывал в святом неведении.

Я представил его: маленький, щуплый, почему-то с огромными оттопыренными ушами и носом картошкой, одетый в нелепые шоферские штаны и шапочку до глаз, туповатый, сам - как дитя. Нашел себе жестокое развлечение, воспользовался чьей-то беспомощностью, подкрепленной медикаментами, и упустил момент бегства. А может, все это время он был где-то поблизости, в подвале, в комнате, где, возможно, остались пациентки...

Лемеш подошел к двери, приложил к ней ухо, жестом приказал нам молчать. Я видел: он хочет открыть и потолковать с визитером, но боится за девочку.

– Ребята, вы что там, офигели?..
– неуверенно пробормотал голос с той стороны.

"Ответить?" - взглядом спросил у меня Лемеш. Я покачал головой.

– Показалось, что ли?..
– голос стал тоскливым.
– Ой, блин, ну я попал...
– и шаги, шаркая, удалились.

– Ф-фу!
– выдохнули мы в один голос.

– Пересидим, - шепотом сказал Трубин. Лицо у него было серое, утомленное, совсем больное, но он еще держался.

– Ничего, скоро все кончится!
– так же шепотом согласилась Мила, обнимая своего ребенка.
– И хуже могло быть.

– А что хуже-то?
– удивился я.
– И так - государственный переворот...

На меня уставились, хлопая глазами, все - даже девочка. Первым пришел в себя Лемеш:

– Государственный... что?
– он вдруг захохотал и тут же осекся, оглянувшись на дверь.
– Да ты, парень, на нервной почве свихнулся. Ребята, среди нас - псих!.. Нет, ты мне так нравишься - я тебя просто люблю!

Мила ласково положила мне руку на лоб и сказала со смешной назидательностью в голосе:

– Эрик, этого никогда не будет. У нас это невозможно. Поверь мне - я же психолог.

Не стоило ей ко мне прикасаться - я не смог ответить.

Заговорил Трубин:

– Вот именно, поверь. Ты что! Переворот!.. Да, неприятности. Да, какой-то идиот дорвался до радио. И - да!
– наверху взорвали бомбу. Но это - все, больше ничего не будет!.. Я тебе говорил: нарыв зреет, будут события. Но я говорил и другое: введут войска, и все кончится. Мы посидим тут час или два, а потом явятся солдаты и выведут нас наверх.

– Не понимаю, - я сморщился, потому что действительно не понимал. И еще - мне мешала рука Милы, для меня могло существовать что-то одно: или она, или - рассуждения о солдатах.

– Хорошо, - Трубин мимолетно коснулся своей груди.
– Я обещал тебе объяснить - и объясню. Но сначала скажи - почему ты украл эту куртку? Тебе бедно живется? Не верю. Я видел - одет ты хорошо.

Я попытался рассказать - о Зиманском, о странной своей жалости к вещи, о выстраданной мной теории кары за любой проступок - и увлекся. Никогда еще меня не слушали так внимательно, буквально открыв рты. Единственное, чего я усердно избегал - любого упоминания о Полине, потому что при звуке ее имени Иосиф начинал плакать. Остальное же - вплоть до видения самолета там, в трубе, я выложил ошарашенным слушателям, и мне неожиданно стало легче. Я перестал врать, и правда, которую я говорил, оказалась легкой и очищающей, как прохладная вода, стекающая на лицо. Никогда не думал, что правда может выглядеть так - забавно, беспомощно, дико и все же - чисто. Да-да, именно это слово.

Наконец, я замолчал и допил из чашки остатки чая.

– Мама дорогая...
– пробормотала Мила, поднимая брови совсем как дочка.
– Так ведь выходит, что ты тут совершенно, совершенно ни при чем!

– Я же говорю, цепь случайностей...

– Просто потому, что он тебя раскодировал - все только поэтому...
– Мила меня не слушала.
– Папа, ты представляешь, он его раскодировал!

Они переглянулись. Я тоже оглядел оба лица (похожи немного) и покосился на Лемеша - тот сидел на полу, потягивая очередную сигарету, и ухмылялся.