Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Папа, хватит уже!
– жалобно попросила Мила.
– Что ты к нему прицепился? Хочешь, я тебе на пальто запишусь? Хорошее, драповое? Или попросим, нам его через тоннель привезут...
Трубин добродушно засмеялся:
– Да к чему мне пальто, весна скоро... Эрик, я не сержусь. Если бы не эта куртка, что стало бы сегодня с Милой? С девочкой? Со мной, наконец?.. Меня догнала бы толпа, Милу могли... ладно, об этом не будем, а маленькая плакала бы до утра в щитовой, а потом попала в социальный приют, потому что моя бывшая жена - хуже любого приюта, и комиссия это понимает... Все случилось, как случилось - спасибо тебе.
– А еще взорвалось бы Управление Дознания, - заметил
– Да, - Трубин помрачнел.
– Эти идиоты... наши, заметь, идиоты, оппозиция, так сказать... они не думают о жертвах. Они давно уже выпустили себя из себя, а вот загнать обратно теперь не могут. Они задумали революцию здесь устроить, здесь - в раю! Идиоты. Хочешь, я включу тебе сейчас радио?.. Ты услышишь... Стас, сколько на твоих?
Лемеш вытряс из рукава часы:
– Почти половина десятого.
Я поразился - думал, намного больше.
– Вот, - кивнул Трубин, - ты услышишь нормальные, обычные сигналы точного времени, а потом - выпуск новостей, в котором - вскользь!
– упомянут о незначительном ночном инциденте. Наверху, Эрик, давно мир - это внутри у тебя война. Ну ничего. Код твой восстановят, и перестанешь ты мучиться.
– Радио...
– повторил я.
– Включите! Я хочу успокоиться!
– Ну конечно!
– он вскочил и заметался в поисках приемника, мимолетно сморщившись от боли.
– Черт, стенокардия, похоже.
– Папа!
– вскрикнула Мила.
– Деда!
– немедленно запищала девчонка.
– Пустое, - отмахнул Трубин и выудил маленькое настольное радио с динамиком, обшитым тканью в цветочек.
– Слушай.
... Тонкий писк, ровно шесть раз, и выверенный, четкий голос диктора произнес:
– В Ленинозаводске девять часов тридцать минут, сегодня пятница, девятое февраля. По предварительным данным, в ходе ночного столкновения в седьмом городском районе, в специальной зоне, войска внутренней безопасности потеряли убитыми шесть человек, ранеными двадцать два человека. Число жертв среди пациентов и персонала специальной зоны сейчас выясняется. Подсчет затруднен тем, что в указанном районе было применено оружие массового поражения - ракета направленного действия...
– Я же говорил!
– торжествующе воскликнул Трубин.
– Тихо, папа!
– отреагировала его дочь.
– ...не вызывающая радиоактивного заражения местности. Как стало известно, конфликт пациентов с властями был спровоцирован группой психически больных лиц, по неизвестной причине оказавшихся на свободе. Нескольким из этих людей удалось прорваться в город и на короткое время захватить дикторский пульт "Радиокомитета", но усилиями жителей прилегающих домов преступники были задержаны, а сотрудники комитета освобождены. В настоящее время ситуация полностью под контролем, на месте взрыва ракеты ведутся спасательные работы, и медицинский персонал, находящийся в бомбоубежище, скоро получит возможность его покинуть. О дальнейшем развитии событий мы будем сообщать в течение дня, а сейчас перейдем...
– Вот так!
– Трубин убавил громкость и счастливо мне улыбнулся.
– Но они не сказали ничего о посторонних...
– пробормотал я.
– И не скажут!
– он вновь на секунду сжал грудь руками.
– Зачем? Людям не надо ничего об этом знать. Власти в курсе - и достаточно! Тем более, не о ком особенно говорить. Их и было-то человек двадцать...
– Как - двадцать?
– совсем растерялся я.
– Двадцать человек все это затеяли?..
– Эрик, это была попытка все переделать в одну ночь - и она, естественно, провалилась! Не власти, а люди задушили все в зародыше! И мы с тобой никогда не узнаем, что было там, в городе, в "Радиокомитете"
хотя бы... А посторонние? Им сейчас много хуже, чем нам. Поезд-то ходит по расписанию. И придет только в одиннадцать.Я дрогнул:
– Вы говорите о спецметро?
Он дрогнул тоже:
– Да. Представь, какая там сейчас паника на платформе.
Я закрыл глаза и слушал тихое, успокаивающее бормотание радио. Трубин застонал:
– Мила, валидолу нет?..
Девушка вскочила, зашарила по шкафчикам, чертыхаясь, а я все слушал, постепенно погружаясь в какое-то блаженное оцепенение...
И тут заиграл гимн, словно благодаря всех за тяжелую ночь, которая для некоторых еще не кончилась. Это была его полная версия, с симфоническим оркестром, с хором, с боем барабанов... Хам и свинья Лемеш дотянулся до приемника, чуть прибавил громкость и вдруг встал по стойке "смирно", почтительно склонив голову.
Трубин тоже выпрямился, не отнимая ладоней от груди. Мила приподняла подбородок. Девочка неумело отдала пионерский салют. И только я лежал, не в силах пошевелиться, и чувствовал предательскую влагу в глазах - мы ведь действительно плачем под государственный гимн.
А потом тело Иосифа начало заваливаться набок, и Мила детским голосом закричала:
– Не на-адо!..
Но было поздно - он ушел туда, где играет эта замечательная музыка.
* * *
Не помню, как я тогда дожил до встречи с Яной. А увидел в конторе - и чуть не потерял сознание. Она болтала с кем-то, перегнувшись через стол, и радостно зачастила, как только я открыл дверь и вошел на слабых ногах, неся свое тело, как манекен.
На ней был белый свитер, такой белый, что она выглядела невестой. Волосы, чистые, причесанные, отливали черным металлом в свете ярких конторских ламп. На тоненькой, совсем подростковой шее качался камешек на цепочке, словно колокольчик на ошейнике котенка. Она улыбнулась:
– Привет, Эрик. Как дела? А я вчера, представляешь, сплю, а в трубе вдруг снова завыло, и мне приснилось, что это - огромный черный кот!
Любимое ее слово было - "я", но меня это не смущало. Все в ней было красиво и в то же время страшно, потому что девчонка вдруг захватила надо мной безусловную, абсолютную власть и прекрасно это понимала.
О Хиле я перестал думать. Столько лет думал каждый день - и перестал, как будто внутри у меня кончился завод. Даже облегчение какое-то пришло, похожее на то, что бывает после окончания долгой и тяжелой работы.
Мы сидели за своими столами, соединенные прочным канатом, и каждое движение Яны заставляло меня дергаться вслед. Она была прирожденной машинисткой, и ей не составляло никакого труда строчить и болтать одновременно, а вот я никак не мог включиться в свою работу, требующую хоть какого-то соображения. Все мое существо было поглощено этой девушкой, все мысли направлены на нее, и я даже не понимал, что влюбился - я просто дышал ею. Кажется, я не замечал в тот день никого из окружающих людей и не помню, были ли вообще рядом какие-то люди.
Наконец, случилось то, что должно было случиться - я сдался. Документы остались лежать на столе почти нетронутыми, все равно толку от меня как от бухгалтера никакого не было.
– Ты не заболел?
– поинтересовалась Яна, вынимая из машинки очередной лист и скармливая ей новый.
– Что-то вид у тебя болезненный.
Сама она цвела и выглядела радостной и бодрой.
– Совсем нет, - я выдавил улыбку, хотя разговаривать с ней было все труднее.
– Может, только слегка.
– Хочешь, дам таблетку? Мне мама достала хорошее лекарство, когда я болела осенью легочным гриппом. Антибиотик!
– она торжественно подняла палец.
– Дать?